Когда вождь неожиданно умолк и поднялся со своего места, чтобы покинуть аудиторию, всех охватило разочарование — горечь незавершенности. Еще раз повторился ритуал щелканья каблуками и громкого приветствия. Когда фюрер удалился, в комнату вошел калека и занял его место, а тем временем ординарцы в форме разносили тонкие пластиковые папки с двумя инструкциями. Геббельс подождал, пока ординарцы раздадут все папки и за ними закроются высокие двери. Потом он откашлялся и заговорил тихим бесцветным голосом, настроенным на низкое звучание, словно для контраста с предыдущей речью. Вот тут присутствующие ощутили себя на знакомой территории — в том, о чем говорил доктор Геббельс, не было особых откровений и неожиданностей; каждый день они читали об этом в газетах: вскоре будет исправлено то, что в настоящее время является позором Германии, им больше не придется терпеть невыносимые провокации низших рас. Говорил он очень разумно, скорее объяснял, чем внушал. Германия нашла свой путь и будет идти по нему, пока не построит новый мир. Новый порядок будет гораздо больше соответствовать законам природы. Ordnung — он почти пропел это слово, которое донельзя точно отражало его мировоззрение. Оно было похоже на заклепку на флангах только что созданного соратниками чудовищно огромного железного корабля, который вскоре пустится к дальним землям и морям, неся народам новый Золотой Век. И тут оратор поднял вверх палец. Дабы призвать сидевших в зале к бдительности: они всегда должны помнить о двух главных врагах — двух силах тьмы, которые им предстоит одолеть на пути к своей цели. В пластиковых папках у них лежали инструкции на сей счет. Эти брошюры следовало внимательно изучить, потому что в них содержалась вся суть германской миссии; каждый полевой командир обязан проштудировать их. Итак, только эти две вышеназванные силы противостояли новому арийскому порядку. В них заключалась суть проблемы.
Наверно, все подумали, что им вручили нечто вроде антологии цитат из Ницше, в которых отразился весь его неистовый антисемитизм (как выяснилось спустя сорок лет, ненависть к евреям философу привили сестра и ее муж); но нет, два документа в пластиковой папке представляли собой текст «Протоколов сионских мудрецов», которые свидетельствовали о еврейском заговоре завоевания всего мира, а также потрясающее «Завещание Петра Великого»,[41] также свидетельствовавшее о заговоре, но панславистском.
Самое ужасное заключалось в том, что не с кем было обсудить ни «Протоколы», ни «Завещание», разве что прикрываясь лицемерными намеками, ибо на теперешнем этапе любые сомнения по поводу этих ходульных документов были бы истолкованы, как предательство. Каждый был заперт в узилище своих опасений и страхов — без всякой надежды как-то обойти стороной эти «руководства к действию» в предстоящей войне. Нестерпимое положение для тех, кто считал себя человеком чести. Фон Эсслин сидел в углу штабной комнаты, положив документы на колени, наблюдал за тем, как солнце золотит деревья, и размышлял. Военные начисто лишены политического предвидения. Так лучше — ни о чем не думать, ни о чем не говорить. Лишь ощущать потрясающую свободу безответственного действа; стать частью чудовищной железной махины, направленной на Польшу, а головы ломают пусть другие, кому было известно больше, чем ему. А если и думать, то о том, что вызывает восторг — обещанная слава и возможность удовлетворения профессионального интереса — в смысле апробации танков. Доверят ли танки начальникам подразделений или представители генерального штаба, как говорится, будут сидеть у них на хвосте, чтобы держать руку на пульсе событий? Скоро все станет ясно, если, конечно, в последнюю минуту ветер не подует в другую сторону и французы с англичанами не изменят свою позицию. Но даже тогда…
Фон Эсслину не терпелось вернуться на свой командный пост, в свое подразделение, к своим коллегам, которые были взвинчены не меньше его; ему страстно хотелось дать разрешение на последнее действо перед началом атаки, на «последние письма домой», этот ритуал возвестят бойцам, — если они еще не знают, — что жребий брошен и приказ отдан. От этих мыслей у него закружилась голова — хотелось как-то избыть свою ярость. В такие минуты ему очень не хватало рояля, с помощью которого он мог бы умиротворить свои взбунтовавшиеся мысли и побуждения.
До чего же медленна поступь истории! Каждой капле, падающей с сосульки, нужна вечность, чтобы сформироваться и оторваться от нее — или так кажется тем, кто, подобно ему, ждет решающего сигнала? Он ехал ночью, сквозь леса и мимо дорог, и повсюду было больше железной растительности, чем живой, настоящей. На повороте, около моста, видимо, случилась авария, — судя по количеству огней и человеческих силуэтов, безостановочно перемещавшихся вокруг пары грузовиков, которые лежали колесами вверх, точно опрокинутые на спину насекомые. «Столкнулись», — сказал водитель. Движение, действительно, было напряженное, машины ехали целыми колоннами, да еще ночью, так что удивляться не приходилось. Но, похоже, у них там нет ни одного старшего офицера, и взять на себя руководство операцией по освобождению дороги совершенно некому. Фон Эсслин вышел из автомобиля и направился к эпицентру аварии. Подойдя ближе, он увидел, что в грузовиках были кресты, тысячи деревянных крестов, ими теперь была завалена канава и часть поля за ней, они сияли чистой белизной в стерильных лучах от фар стоявших машин. Кресты! Непонятно почему, но это зрелище ввергло генерала в безмерную ярость, и он принялся отдавать команды с такой истеричной злостью, которая удивила даже его самого. Солдаты, ошеломленные и его высоким званием, и неожиданной неистовостью гнева, загудели, — словно он разворошил гнездо шершней. Фон Эсслин едва не визжал. Он приказал водителям подойти к нему и хорошенько их отчитал. Всех троих он назначил старшими. Потом, все еще пыхтя и чувствуя, что еще немного — и он потеряет сознание, не вынесет такого напряжения, фон Эсслин вернулся в автомобиль и приказал ехать дальше.
Вскоре он забыл об этом случае, ибо невозможно противостоять чудовищному ритму великой армии, которая пришла в движение и поглощает все на своем пути. Все они теперь лишены личной ответственности, индивидуальность практически перестала существовать, благодаря власти этого движения. Кольца и петли накрепко стискивали их, и вся эта огромная ползущая масса, будто какая-то могучая река, неизбежно несла в сторону океана, с которым были связаны все надежды. Но только это была особая река, из металлических сцеплений, бронированная река. Заняв свое место в дружественном и опасном кругу таких же, как он, авантюристов, фон Эсслин обнаружил себя как бы на мостике огромного парома, который, набирая скорость, мчится вдаль, к новому порядку на земле, но построить этот порядок и вдохнуть в него жизнь предназначено именно им, тем, кто на пароме. Он поглядел на запечатленный на карте караванный путь, на коричневые, напряженные, мясистые лица и большие красные руки, и его сердце переполнилось радостью и любовью ко всем этим людям. Из глубин ночи они шли навстречу рассвету — когда же на небе появится солнце, начнется новая история!
По краям тьма уже начала отступать, и то тут, то там на горизонте вспыхивали зарницы, словно отсветы далекой грозы. Однако было ясно, что это первые знаки будущих событий, что вооруженные соединения, еще не выйдя из своих укрытий, уже сцепились в схватке с вражескими разведчиками; Вся симфония была проиграна в течение двух часов одного утра; мощный зверь вырвался на свободу, поначалу робея, а потом все более уверенно и стремительно пронизывая тьму лучами света, когда надо было прибавить скорость, — с приглушенным грохотом уже не реки, а железного океана, который, лязгая по булыжникам, объявлял о своем наступлении на сушу.
На рассвете должна была начаться бомбежка — новое слово в тактике, благодаря которой удастся проделать большие дыры в обороне противника. Им конечно же простилось бы то, что они воображали себя героями великой исторической саги, если бы не вульгарная мерзость особых частей, присоединенных к ним. Все тюрьмы были опустошены, чтобы было кем укомплектовать эти особые части. Они шли следом за бойцами, их тактикой было мародерство, насилие и уничтожение, все это тщательно прописано в официальных инструкциях, отпечатанных на землисто-серой бумаге, вдохновлявших этих «бойцов» на сомнительные подвиги. «Любыми средствами следует внушить страх перед рейхом. Ничто не должно быть упущено».