Все стихотворные и прозаические цитаты приводятся Коровиным по памяти, поэтому они не всегда точны, — мы их даем по первоисточникам.
При выборе иллюстраций составители руководствовались стремлением не только представить в них творчество Коровина, но и расширить представление о нем самом с помощью фотографий, карикатур, дружеских зарисовок. Часть их отыскана в зарубежных собраниях, а также в забытых и малораспространенных изданиях.
Наличие в настоящей книге многих новых материалов оказалось возможным лишь при постоянной помощи и внимании директора Центрального государственного архива литературы и искусства СССР Натальи Борисовны Волковой.
С редкой отзывчивостью и предупредительностью отнеслись к нашим просьбам, связанным с этим изданием, большие любители и знатоки русской живописи, живущие за рубежом, — Семен Алексеевич Белиц, Иссар Саулович Гурвич и Никита Дмитриевич Лобанов.
Всем им составители приносят свою глубокую признательность.
Автобиографические рукописи
1 часть
Моя жизнь
Я родился в Москве в 1861-м году, 23 ноября, на Рогожской улице, в доме деда моего Михаила Емельяновича Коровина, московского купца первой гильдии. Прадед мой, Емельян Васильевич, был родом из Владимирской губернии, Покровского уезда, села Данилова, которое стояло на Владимирском тракте. Тогда не было еще железных дорог, и эти крестьяне были ямщиками. Говорилось — «гоняли ямщину», и не были они крепостными.
Когда родился прадед мой, то по обычаю сел и деревень, находящихся по Владимирскому тракту, при рождении ребенка отец выходил на дорогу и у первого, которого гнали в ссылку по этой дороге, «Владимирке», спрашивал имя. Это имя и давали родившемуся ребенку. Будто это делали для счастья — такая была примета. Нарекали родившегося именем преступника, то есть несчастного. Так полагалось обычаем.
Когда родился мой прадед, по Владимирке везли в клетке с большим конвоем «Емельку Пугачева», и прадеда наименовали Емельяном. Сын ямщика, Емельян Васильевич был впоследствии управляющим в имении графа Бестужева-Рюмина, казненного Николаем I декабриста. Графиня Рюмина, лишенная прав дворянства, после казни мужа родила сына и умерла родами, а сын Михаил был усыновлен управляющим графа Рюмина, Емельяном Васильевичем. Но у него был и другой сын, тоже Михаил, который и был мой дед. Говорили, что огромное богатство моего деда пришло ему от графа Рюмина[1].
Дед мой, Михаил Емельянович, был огромного роста, очень красивый и ростом он был без малого сажень. И жил дед до 93-х лет.
Я помню прекрасный дом деда на Рогожской улице. Огромный особняк с большим двором; сзади дома был огромный сад, который выходил на другую улицу, в Дурновский переулок. И соседние небольшие деревянные дома стояли на просторных дворах, жильцами в домах были ямщики. А на дворах стояли конюшни и экипажи разных фасонов, дормезы, коляски, в которых возили пассажиров из Москвы по арендованным у правительства дедом дорогам, по которым он гонял ямщину из Москвы в Ярославль и в Нижний Новгород.
Помню большой колонный зал в стиле ампир, где наверху были балконы и круглые ниши, в которых помещались музыканты, играющие на званых обедах. Помню я эти обеды с сановниками, нарядных женщин в кринолинах, военных в орденах. Помню высокого деда, одетого в длинный сюртук, с медалями на шее. Он был уже седым стариком. Дед мой любил музыку, и, бывало, сидит один дед в большом зале, а наверху играет квартет, и дед позволял только мне сидеть около себя. И когда играла музыка, дед был задумчив и, слушая музыку, плакал, вытирая слезы большим платком, который вынимал из кармана халата. Я тихо сидел около деда и думал: «Дед плачет, так, значит, надо».
Отец мой, Алексей Михайлович, тоже был высокого роста, очень красивый, всегда хорошо одетый. И я помню, панталоны на нем были в клетку, и черный галстук высоко закрывал шею.
Я ездил с ним в экипаже, похожем на гитару: мой отец садился верхом на эту гитару, а я сидел впереди. Меня держал отец, когда ехали. Лошадь у нас была белая, звали Сметанкой, и я ее кормил с ладони сахаром.
Помню вечер летом, когда на дворе поблизости ямщики пели песни. Мне нравилось, когда пели ямщики, и я сидел с братом Сергеем[2] и своей матерью на крыльце, с няней Таней и слушал их песни, то унылые, то лихие, с посвистом. Они пели про любушку, про разбойников.
1
Упоминание здесь графа Рюмина, а в очерке «Тигр» по тому же поводу — декабриста Рюмина, а также его жены и сына, видимо, связано с каким-то семейным преданием, в котором, однако, трудно выявить зерно правды: декабрист Михаил Павлович Бестужев-Рюмин (1803–1826), казненный в возрасте двадцати трех лет, не был графом и у него не было ни жены, ни сына. Скорее речь может идти об отце декабриста — Павле Николаевиче Бестужеве-Рюмине, московском помещике, скончавшемся в 1826 году (см.: Восстание декабристов. Материалы. Т. 8: Алфавит декабристов / Под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского и А. А. Сиверса. Л., 1925. С. 281).
2
Сергей Алексеевич Коровин (1858–1908) — художник-жанрист, занимался в Училище живописи, ваяния и зодчества в 1876–1886 годах у А. К. Саврасова и В. Г. Перова. Затем с 1888 по 1907 год (с перерывом в 1894–1898) преподавал в этом же Училище.
Современники нередко проводили параллель между двумя братьями. М. В. Нестеров, многие годы хорошо знавший С. А. Коровина, так говорил о нем в своих воспоминаниях: «Он был старший брат Кости, во всем ему противоположный. Серьезный, пылкий романтик, он был „рыцарь без страха и упрека“, но что ни делал он самого возвышенного, прекрасного, все, все обращалось ему во вред: собственное благородство как бы подавляло, изнуряло его. Его художественным замыслам редко суждено было воплощаться в законченные образы <…> что-то роковое было в этой высокой, стройной фигуре, в его небольшой, с вьющимися черными волосами голове, в его умном лице, с блестящими, как агат, темными глазами <…> И все же, несмотря на <…> недоверие к себе, его „Сходка“ (речь идет о картине „На миру“. —
Художник С. Д. Милорадович, преподававший долгие годы в Училище, писал: «Старшего всегда звали Сергей Алексеевич, а младшего — Костей, и это уменьшительное имя оставалось за ним на всю жизнь. Сергей Коровин был высокого роста, немного смуглый лицом, темные глаза его всегда выражали как бы удивление. Константин был ниже ростом, но обладал красивой наружностью, выражающей беспечность, жизненное довольство и веселость. Для Сергея искусство было целью жизни, а для Константина — средством. Сергей развивался под влиянием Сорокина и Перова. Серьезный, глубокомысленный, скромный в своей жизни и осторожный в своих суждениях по искусству. Как преподаватель устойчив был в систематическом проведении намеченной им программы своего класса. Высоко ценил грамотность в искусстве, и в своих работах серьезно относился к композиции, рисунку и перспективе, не щадил труда и не боялся его продолжительности, лишь бы в совершенстве достигнуть намеченную им цель в своей художественной работе» (
Не лишено интереса высказывание о двух Коровиных, имеющееся в мемуарах А. Я. Головина: «Брата Коровина, Сергея, меньше знают и ценят, хотя это художник не менее крупный. В отличие от „богемистого“ Константина, Сергей был серьезным, сосредоточенным „жрецом искусства“, много думал и много трудился <…> Впрочем, правы те, кто утверждает, что Сергею Коровину было что сказать, но не хватало живописной силы, а Константину нечего было сказать, но таланта у него было на троих» (А. Я. Головин. С. 26).
А вот еще одно суждение о С. А. и К. А. Коровиных, появившееся на страницах русской печати: «Сергея Алексеевича нельзя сравнивать с его более знаменитым братом Константином Алексеевичем Коровиным. Перед блестящей фигурой и крупным, сочным талантом последнего более скромная натура старшего брата до известной степени стушевывалась и оставалась в тени. Да и между их талантами больше было черт противоположных, чем общих. Если в творчестве Константина Алексеевича нас прежде всего привлекает размах прирожденного живописца и колориста в связи с выдающимся декоративным талантом, то покойный Сергей Алексеевич менее всего обладал свойствами такого рода maître-peintre’а (мастера-художника (
По словам Н. И. Комаровской, Константин Коровин «высоко ставил» авторитет брата как художника. И далее она вспоминает: «Сережа талантливее меня, — неоднократно слышала я от Константина Алексеевича, — но как печальна его муза!» По-разному смотрели братья на свое призвание художника: Константин Алексеевич мечтал о создании «своей симфонии красок», Сергей Алексеевич считал, что «искусство призвано бороться с темными сторонами жизни, с насилием и злом» (
Как считает один из исследователей творчества С. А. Коровина, он при жизни «не был правильно понят и достойно оценен» (