Освещая путь фонарем, мы шли по узкой каменной лестнице и вошли в кованную железом дверь в витиеватых узорах-орнаментах. Келья была каменная, низкая, со сводом. У стены стояла икона и горели лампады. Напротив - узкое окно, в которое видна лунная ночь. Низко у стены стояла деревянная кровать, обитая гвоздями, в орнаментах, с большими светящимися шляпками. Около стоял большой таз с высоким кувшином… Над постелью - выбитые в каменной стене кресты особенного восточного орнамента.
Наскоро нарисовав келью, я, поблагодарив монахов, вышел из монастыря. Мой слуга подошел ко мне, разводя руками, и сказал:
- Моя молится моя Аллах, твоя молится твоя Аллах…
Начальник станции не спал.
- Здесь у кузнеца, с краю, недалеко, - сказал он мне, - ветчина хороша - окорок. Он коптит их в кузнице. Хороша, язык проглотишь.
Мы с ним пошли ночью к кузнецу, разбудили. Кузнец достал небольшой окорок, который висел у него снаружи сакли под навесом. Окорок был маленький, сухой, как камень.
- Хорош… - сказал хозяин, отрезал кинжалом тонкий кусок и дал попробовать…
Окорок был особенного вкуса. Нигде, никогда я не ел такой ветчины. Она была прозрачна, как янтарь. Начальник станции поставил на стол чихирь, вино, шамаю, лук, приготовил шашлык, а слуге моему сказал:
- Поставь самовар.
Слышу рядом - начальник станции ругательски ругает моего чеченца.
- Моя не знай самовар, - отвечает тот.
- Баран ты, чертова кукла, - кричал на него начальник станции. - Что же ты воду не налил, балда. Кас гчеби (глупый гусь) ты, сукин сын. Ну и слуга у вас, - сказал он мне. - Эк, дура, воду не налил в самовар. Откуда он у вас? Такая балда!
- Он хороший человек, - говорю я, - верный мой телохранитель. От разбойников меня защищает…
- Да тут у нас нет никаких разбойников и воров нет. На Кавказе народ честный. Приезжают вот сюда мошенники разные, обирают народ. А разбойников нет.
Когда сели за стол, начальник станции нарезал ветчину, подал шашлык.
Я просил его позвать моего чеченца.
Чеченец сел и робко ел лепешку, а про ветчину сказал: «Аллах не велел». Начальник станции налил ему рюмку чихиря, водки. Тот не пил.
- Вот, видите, - с огорчением сказал начальник станции, - водки не пьет! Верно, Мугамет запретил вино из винограда, а водку из хлеба гонят. Понял? - спросил он у чеченца. - Из хлеба! Дак это не грех пить, чертово вы племя!
Чеченец послушался, выпил разом рюмку и закашлялся. Глаза у него завертелись.
- Якши? - спросил начальник станции, держа его за рукав.
- Якши, - ответил покорно слуга-чеченец.
В его глазах - глазах оробелой птицы - стояли слезы.
- Никогда из них русских не выйдет! - сказал начальник станции, печально покачав головой. - Водки не пьют! Не понимают ни черта!…
«Демон»
Ночь. Мастерская на Подьяческой улице - большая, освещенная лампами. На полу декоративной мастерской лежат огромные холсты декораций. Около них стоят тазы с колерами. Я пишу долину Арагвы и ущелье. Мои этюды, написанные с натуры на Кавказе, стоят передо мной.
В углу мастерской, вдали, у печки, где согревается клей, на полу сидит мой слуга Ахмед - чеченец. Он держит на коленях опрокинутое ведро, и бьет в него ладонями рук. И, закрыв глаза и качая головой, тихо поет какую-то песню, похожую на молитву муэдзина. Как это напоминает Кавказ… брега иные, далекие…
Старший мастер Василий Харитонович Белов, маляр, подает мне в тазах составленные колеры, которыми я пишу по холсту декорацию светлой Арагвы.
- Вот чудной народ, эти черкесы… Поет, а что - незнамо что. Поет… А то вынет из кармана платок, постелет на пол, встанет на колени, руки к ухам поставит, и давай молиться. Вот молится!… Ала-мала, ал-ала, сала-мала… И чего?… Тоже по-своему. Чудно!
- Он магометанин, - говорю я, - другой веры.
- Да, - согласился Василий Харитонович, - Да, это и видать. Ну и плясать он ловок. Их ты! Вынет кинжал, воткнет, значит, в пол-то и кругом его пойдет ходом… Их, ловко! На цыпочках. Закроет глаза и запоет, незнамо што, конечно, черкес он нехрещеный… Только знаете, что он говорит, - продолжал Василий Белов. - «Что, говорит, Петербург! У нас, говорит, город Тифлис лучше. У нас там, говорит, бани-майдан, прямо из горы кипяток идет, вода… А тут что у вас, говорит, и гор нет». Вот ведь врать здоров до чего…
- Нет, - говорю я, - не врет он. Верно. Вода прямо из горы, кипяток идет, верно, - говорю я.
- Ну, что вы, Кинстинтин Ликсеич? Э-э, ну!… А кто ж ее там греет? Вы верите!… Мало ли что он врет… - Василий Белов подошел к столу, налил себе стакан квасу и выпил залпом, вроде как с досадой. - Экой какой народ злющий! Ежели воевать с ними, они, ежели в плен возьмут, это самое… голову тебе кинжалом отрежут начисто…
- Еще бы, - говорю я, продолжая писать. - Это верно. Тебя, Василий, и резать-то хорошо, вот ты какой гладкий…
- Ну, вот тоже… вы скажете…
Василий не любил моих шуток. Он лихо надел картуз и вышел из мастерской.
* * *
Когда декорации были готовы, их повесили на сцене в Мариинском театре. Была назначена монтировочная репетиция, где я освещал их, а также осматривал костюмы действующих лиц и хора, сделанные по моим рисункам.
Демона пел Тартаков[409], а Синодала - Николай Николаевич Фигнер[410]. И тот и другой имели свои собственные костюмы. Они не хотели надеть костюмы по моим рисункам, так как боялись, что костюмы будут декадентскими. В то время постановки мои в императорских театрах всеми газетами почему-то назывались «декадентскими». Это словечко, прибывшее из-за границы, было тогда в моде и употреблялось кстати и некстати.
В середине сентября была назначена генеральная репетиция «Демона». Приглашенной публики не было, даны были только места знакомым и родственникам участвующих артистов и хора. Тем не менее «родственников» оказалось так много, что зрительный зал Мариинского театра наполнился.
На сцене - горное ущелье. Ночь. Костюм тенора Фигнера сильно отличается от других, моих, костюмов. На голове у Фигнера огромная белая песцовая папаха; она похожа на большую муфту. На короткой белой черкеске нашито много золотой и серебряной мишуры с висящими сзади кистями, поддерживающими черную бурку. Под черкеской - голубая атласная рубаха, с очень высоким воротником и блестящими пуговицами: яркие голубые шаровары с красными сапожками…
- Ну и костюм! - сказал мне директор императорских театров Владимир Аркадьевич Теляковский.
На сцене хор поет:
Но- о-о-ченька те-е-е-мная
Ско- о-ро прой-дет
Она…
Оркестр остановился. Ко мне подходит барон Кусов[411], заведующий постановкой, и важно, строго говорит мне:
- Пожалуйте, вас требует его высочество на сцену…
Я пошел из зрительной залы за бароном Кусовым на сцену. За кулисами я увидел Фигнера, перед которым стоял великий князь Сергей Михайлович[412].
Когда я подошел, великий князь обратился ко мне:
- Скажите, кто это такой? - спросил он меня, показав на Фигнера.
Я как- то не ожидал такого вопроса, вернее, не понял, в чем дело, и ответил:
- Николай Николаевич Фигнер…
- Я прекрасно знаю, что это Николай Николаевич Фигнер, - сказал великий князь. - Я вас спрашиваю: кто он? То есть какой же это князь Синодал?…
- Это костюм Николая Николаевича Фигнера. Думаю, что он из кавказского магазина с Невского проспекта…
- Вот видите, ваше высочество, как изволят отвечать декаденты, - горячась, сказал Фигнер.
- Позвольте, - сказал великий князь, обратившись ко мне. - Это, значит, не ваш костюм. Отчего же вы не сделали костюма для Синодала?
- Нет, - ответил я, - я дал рисунок.
- А он готов? Покажите мне, - сказал великий князь барону Кусову. - Видите ли, - говорил великий князь, - я всю юность провел на Кавказе, и я вижу, что материи и цвета на всех других костюмах кавказские… Они говорят несколько о прежнем, хотя и не очень отдаленном времени, я уже-мало встречал таких костюмов.