Мне слышно в открытое окно, как в Бутырской тюрьме арестанты поют:
В одной знакомой улице
Я помню старый дом,
С высокой, темной лестницей,
С завешенным окном…
Засыпая, я думаю: «Завтра едем с Мельниковым и Левитаном в Кусково писать этюды: проезд - 15 копеек, хлеб - 5, колбаса - 10».
Мать не спит… Молится в углу, все об отце. Он в больнице, сильно болен… Как мне жаль ее, какие у нее худые, беспомощные руки!… Господи!
Утром пришли Левитан и Мельников (сын писателя - Андрея Печерского). Левитан был в «мерехлюндии», как говорил он о себе.
- Послушай, Константин, - начал он, - вот мы шли к тебе с Мельниковым и говорили… Никому, говорим, мы не нужны - то есть работы наши, этюды эти, написанные «куски природы», впечатления. Смотрим их друг у друга и говорим: хорошо или нехорошо, но это ведь мы смотрим… Подумай, никто другой еще не смотрел как следует.
- Верно, Исаак, - соглашаюсь я. - Вот и моя родня. Никогда даже не поинтересуется тем, что я делаю. Я и они - разные люди! Когда я им говорю о природе, о красоте, - утренняя заря, ручей в лесу, весеннее мелколесье! - им и слушать скучно. Думают - у меня блажь, пустяки… А посмотрел на мои работы журналист московский Кочетов и спросил этак деликатно: «Скажите, а зачем вы все это делаете, пишете-то?» - «Затем, что это красиво, красота жизни…» - «Ну какая тут жизнь? Жизнь в идее, в мысли, в направлении, извините…»[440]
- Все это верно, цапка, - прервал меня Левитан. - Ты знаешь, и наши в школе тоже не очень-то понимают. Саврасова не любят. Он одинок.
- Да, правда, - подтвердил и Мельников. - Писателя понимают больше. Моего отца просят писать, ценят. Много людей к нему приходят, не то что к нашему брату-художнику. Отец и тот в душе недоволен, что я художник! Все это смущает меня немало. Хочу даже живопись бросать…
* * *
Мы вышли за заставу.
Мирный, тихий, серый день. Шоссе тянется ровно и далеко. Около него, среди травы, покрытой розовой и белой кашкой, бежит много протоптанных дорожек. У края шоссе, на бугорке, сидят богомольцы, по пути к Троице-Сергию. На них белые рубахи, мешки, суконные зипуны, тоже белые, и палки в руках. Больше женщины.
И мы присели рядом.
- Бабы, куда идете? - спросил Левитан.
Богомолки посмотрели на нас с опаской:
- К преподобному. Рязанские мы будем.
- А он что тебе хорошего сделал? - спросил Мельников.
- А разве тебе, барин, ничего пользы от него нет? - ответил сидевший тут же богомолец-старик.
- Нет, не заметил…
- Да ведь она и незаметна, она не кошель.
- Ну, а кошель не польза? Как без кошеля-то ты будешь? - нашелся Мельников.
- Верно, барин. Только он-то, преподобный, то самое держит, без чего и кошель не нужен…
- А ведь правда, - заворачивая в лес, размышлял вслух Мельников. - Его святость, свет горний, надежда жизни, отчего все красивое и держится в мире… Это и отец мой говорит.
- Константин! - позвал Левитан. - Посмотри, лес-то какой! Сущий рай. - как славно!
И в глазах Левитана показались слезы.
- Что ты! - говорю я. - Опять реветь собрался.
- Я не реву, я - рыдаю! Послушай, не могу: тишина, таинственность, лес, травы райские!… Но все это обман!… Обман - ведь за всем этим смерть, могила.
- Довольно, Исаак, - говорю я ему, - довольно. Сядем.
Мы сели, я вынул из сумки колбасу, бутылку кваса и еще что-то тщательно завернутое в бумагу. Это мать моя приготовила нам пирожки с визигой.
Я смотрел на окружающий нас лес, на осинки и березы с листвой, рассыпанной на фоне темных сосен, как тончайший бисер.
- Написать это невозможно, - сказал Мельников и откусил пирога.
- Немыслимо, - согласился с ним Левитан и тоже стал есть пирог. - Надо на расстоянии.
Он улегся на траву навзничь, глядя своими красивыми глазами в серое небо, потом повернулся на бок и указал рукой ввысь:
- Знаешь, там нет конца… Нет конца… А мы, идиоты, так никогда и не узнаем этой тайны…
- Пожалуй! Но не лучше ли любоваться, чем знать?
- А ты прав, цапка… У тебя все весело. «Знать не знаю, а все равно».
И глаза Левитана засияли.
* * *
Около села Медведково мы купаемся в Яузе.
Прелестна эта извилистая речка, а сбоку шумит колесами огромная деревянная мельница.
На зеленый бережок пришли дачники купаться, с отцом дьяконом. Видно, люди между собою знакомые. Дьякон разделся, стал на береговое возвышеньице, что-то пропел басом и бросился в воду. Приятели-дачники захохотали и нырнули за ним.
- Смотри-ка, отец дьякон, вон на мосту кто-то остановился, - крикнул из воды дачник. - Поди думает, что баба с нами купается. Волос у тебя бабий…
Одеваясь, дьякон весело спросил нас:
- Господа студенты или ученики какие будете?
- Мы - художники.
- А, художники! Очень приятно. Значит -
Твой патрет могу без свечки
Темной ночью я чертить.
В ртивом сердце, словно в печке,
Завсегда огонь горит.
И дьякон раскатисто засмеялся:
- Позвольте, господа художники, просить пожаловать в гости к Кутейкину… Разносол и всякое такое после купанья в утробу человеческую влезет без затруднения, даже с приятностью феноменальной… Прошу без отказу. Художество я люблю… Даже «Ниву» выписываю.
* * *
У отца дьякона дома было уютно и чисто.
Дьяконица и дочь его - скромные красавицы. Стол накрыт в саду под яблоней. Рядом - пчельник и малинник. А на столе, у самовара, графин водки, полынная осиновка, закуски, маринованная щука, грибы, пирог с капустой, с морковью, творожники, огурцы, соленье, крыжовник, китайские яблочки, варенье разных сортов. Дьяконица разливает по рюмкам водку.
- Художникам милейшим налей, - говорит дьякон. - Выпьем с ними - самый веселый народ.
- Не пьем, - отвечаем мы с Левитаном.
Дьякон изумился:
- Как так? Художники и не пьют? Батюшки… В первый раз слышу. Я-то художников знавал… Я здесь с ними рыбу ловил, так четверть обязательно кончали.
- Удивление, - подхватил один толстенький дачник. - С отца моего один художник тоже портрет списывал. Нужен был папаше в контору: он сорок лет бухгалтером состоял… Так папаша мой того художника до чего полюбил, и уж пили они вместе, ужасть! Пишет он его, и пьют оба. И заметьте, как верно списал: ну прямо видно, что выпивши… Конечно, про покойника неладно говорить, но глядеть на портрет - прямо видать: пьян! Художник, по фамилии Волков. Здоров писать был! Только помер молодой… Говорили про него, что таланта в нем вот сколько, если бы жил дольше, то был бы Рафаэль прямо, не иначе.
Смерть отца
Как хороша жизнь! Осенний день, небо сине-прозрачное, листва, липы и серебристые тополя покрыты золотым блеском. Воздух уже холоден. Рано утром прилетели откуда-то стаи крошечных птах и заполонили сад, около которого я живу в Москве - в Сущеве. Птахи слетаются в веселые стаи и болтают друг с дружкой без умолку. Вдруг, словно по приказу, поднимутся разом и исчезнут далеко в небе…
Напротив сада у пожарной части, на солнце, пожарные вычистили сапоги и расставили их по лавочкам - сами ходят босиком.
Я сижу у окна, в доме старого генерала в отставке, и пишу картину по его заказу. А он расположился сзади - белый как лунь, в прокуренной военной тужурке, попыхивает трубкой и указывает мне, как писать:
- Мой юный друг, здесь сделайте гору и на ней замок!
Я пишу, а генерал подбадривает: «Вот-вот, отлично. Здесь - лес, большой лес. Это Шварцвальд!»
Генерал - из немцев. Нет-нет и выдохнет:
- Мейн гот…
А то наклонится к большому, стоящему на его чудесном письменном столе фотографическому портрету Александра II в рамке, посмотрит на него умильно и скажет: