- Кушайте.
А сам, сидя напротив меня, ел с хлебом сардинки и смотрел на меня. Я ел послушно, но сказал все-таки доктору:
- Я не могу, это так много. Я никогда столько не ел.
- Тсс… - сказал доктор. - Потрудитесь кушать все. Нужно топить печку.
- Какую печку? - спросил я.
- Печку вашего организма.
Я ел насильно икру, пулярку, моченые яблоки, чернослив, но хлеба мне доктор не давал. Я никогда не видал, чтобы кто так много ел, как доктор напротив меня.
- Кушайте, - все говорил он и накладывал мне все больше и больше.
- Но я не могу…
- Нельзя-с. Потрудитесь кушать. - И он накладывал на тарелку сбитые сливки.
Я ел, но чувствовал себя плохо. Доктор встал, собрал со стола все, положил в корзину, потом сказал:
- Сегодня у вас будет температура, жар. И так как вы художник, особенный человек, то вам необходима красота. И сегодня перед вами здесь будет красавица, такая красавица! Я приеду в десять часов. Без меня ничего не пить, ни воды, ни чаю, словом, - ничего.
Вынув из кожаной сумочки какие-то длинные светлые ножички и ножницы, серебряные трубочки, он положил их сбоку на столе. Я посмотрел на эти инструменты. Испугался.
Доктор уехал. Вскоре от него пришел человек, принес завернутый в бумагу бюст Шекспира и сказал:
- Доктор прислали-с. Велели поставить перед больным.
«До чего странно», - подумал я.
Я смотрел на поставленный бюст и был в странном состоянии. В ушах у меня какие-то звуки «тии-тии, и-и-и, тюи», и искорки бегут от глаз. Я засыпаю, забываюсь и чувствую сильный жар.
Очнулся. Вечер. Горит лампа с большим абажуром, и предо мною сидит молодая красивая женщина с белой повязкой на голове и с большим голубым крестом на груди, вся в белом. Она встает, приближается ко мне, подносит в ложке лекарство и говорит:
- Откройте рот.
Я стараюсь, но не могу. Подходит доктор, у которого на лбу надет блестящий кружок. Он какими-то щипчиками открывает мне рот, ставит близко лампу, держит голову и смотрит в этот кружочек мне в горло:
- Откройте рот, больше. Говорите «а-а».
- Не могу.
Он вставляет мне в рот какой-то шар, и я чувствую холод в горле. И куда-то падаю, забываюсь. Опять просыпаюсь. Опять мне женщина подносит лекарство и рядом доктор.
- Какая красота! - говорит доктор, показывая на женщину.
Я вижу, как он в руках держит серебряные трубочки, как вытирает их мокрой ватой. А уж инструменты лежат в баночке. Из-за лица красивой женщины, которая близко, голубые глаза доктора пристально смотрят на меня, улыбаясь. Доктор протягивает руку с длинным ножичком мне ко рту…
Я почувствовал укол, доктор вскрикнул:
- Молодец! Болезнь кончена.
Я задыхался.
- Кончена, - говорил доктор. - Какая красавица, посмотрите, ведь вы художник…
Действительно, я почувствовал облегчение.
- Вы были очень больны, - сказал он. - Но пред вами магистр наук, ассистент профессора Варвинского[489], кончавший с золотой медалью Венский университет.
Да, я чувствовал себя хорошо, хотя в горле была еще острая боль. Доктор убирал инструменты, завертывал в вату.
- А ведь вы не обиделись на меня, - сказал он, - когда я сказал, что работы ваши плохи…
И при этом он позвал мать и брата:
- Болезнь кончена, - сказал он им. - Но он должен лежать три дня. Не обиделся на меня. Его работы прекрасны. А у него, я понял, есть дар характера, который помог болезни: незлобивость, важная вещь в болезни.
* * *
Доктор навещал меня часто. Однажды я спросил его - что значит, что он меня так кормил насильно перед болезнью и зачем он прислал мне бюст Шекспира…
- Зачем? - сказал он. - Я у вас видел книжки - их не стоит читать. Вот кого надо читать.
«Какой особенный этот доктор…» - думал я.
Потом он сделался моим приятелем, и не раз я обращался к нему за помощью. Однажды, уже много лет позже, Федор Иванович Шаляпин приехал ко мне и говорит:
- Константин, у тебя есть приятель, доктор Лазарев. У меня очень болит горло, я бы хотел, чтоб он посмотрел.
- Я сейчас скажу ему по телефону. Он приедет.
Доктор приехал.
- Скажите «а-а», - сказал доктор Шаляпину.
Шаляпин сказал «а-а».
Лазарев посмотрел на него и сказал:
- У вас нет болезни.
Шаляпин возмутился.
- То есть как же это нет болезни? У меня же горло болит, я-то ведь это чувствую.
- Откройте рот, - сказал доктор.
Он подвел его к окну и, посмотрев ему в горло, сказал:
- Прекрасное горло, горло Шаляпина… Но болезни нет, - сказал он смеясь. - Пред вами магистр наук, болезни нет.
Он взял свою сумочку, сказал:
- Всего хорошего, Федор Иванович, всего хорошего…
И уехал.
- Это же, черт знает, что у тебя за доктор, - закричал Шаляпин. - Это сумасшедший.
Но тут же забыл все, и мы с ним поехали к «Яру».
Горло у него действительно не болело…
М. А. Морозов[490]
Я москвич, и мне частенько вспоминается Москва.
Замечательные люди были москвичи: гостеприимные, приветливые. Любили театр, музыку, искусства. Были среди них и, так сказать, люди с причудью.
Вспоминаю знаменитого купца Михаила Абрамовича Морозова - особняк в Москве, прекрасные залы и комнаты в разных стилях, много картин в доме - старинных, коричневых, темных.
Хозяин, показывая картину, обычно разводил руками:
- Говорят, Рафаэль или Мурильо, а кто знает. Или вот - Тициан, но фигура справа - младенца - говорят, не его, а Корреджио. Вот тут и разберись…
Младший брат Михаила Абрамовича любил и понимал живопись, он создал галерею - собрание прекрасных французских импрессионистов: Моне, Сислея, Ренуара…[491].
Михаил Абрамович, собирая по преимуществу старые картины иностранцев, не признавал собрания младшего брата и всегда огорчался.
Помню, он жаловался:
- Я люблю барбизонцев. Приобрел как-то Коро, обед устроил. Только расстроил меня один художник до невозможности. Сказал: не настоящий у меня Коро. Так расстроил, что я захворал. Сам профессор Захарьин лечил. Его высокопревосходительство. Пить запретил. Ни шампанского, ни коньяку, ни-ни… Благодарю покорно… Сахар у вас, говорит… Какой там сахар! Коро доехал!…
Он помолчал и с сокрушением продолжал:
- Поехал я как-то в Париж - читаю в газетах: посмертная выставка Гогена. Поехал он на острова Таити, это черт его знает где. Замечательные женщины, сложены, как Венеры, цвета бронзы. Небо розовое, деревья синие, ананасы, белые апельсины… И сделался он дикарем. И писать стал, как дикарь. Естественно - насмотрелся. Выставка открыта - не помню уже, в каком месте. Думаю - постой! Сейчас же поехал. И ахнул! До того чудно, что думаю - эге!… Покажу брату и Москву удивлю! Куплю картины, повешу в столовой, пусть и Захарьин посмотрит. Покажу я ему - какой у меня сахар! Можно ли мне пить или нельзя!…
Выбрал четыре большие картины, приценился. Дешево. Пятьсот франков штука. Купил. Картины такие, что сразу не поймешь. Думаю: потом рассмотрю.
Привез Михаил Абрамович картины в Москву. Обед закатил. Чуть не все именитое купечество созвал.
Картины Гогена висят на стене в столовой. Хозяин, сияя, показывает их гостям, объясняет - вот, мол, художник какой: для искусства уехал на край света. Кругом огнедышащие горы, народ гольем ходит… Жара…
- Это вам не березы!… Люди там, как бронза…
- Что ж, - заметил один из гостей, - смотреть, конечно, чудно, но на нашу березу тоже обижаться грех. Чем же березовая настойка у нас плоха? Скажу правду, после таких картин - как кого - а меня на березовую тянет…
- Скажите на милость! - вскинулся Михаил Абрамович. - Мне и Олимпыч, метрдотель, говорил: «Как вы повесили эти картины, вина втрое выходит». Вот ведь какая история! Искусство-то действует…