Ночь я провел в тревоге, пошел утром в Училище увидать профессора Алексея Кондратьевича Саврасова. Свернув в трубочки этюды, которые писал летом из окна моей комнаты в Москве - сараи, забор, ветви деревьев, - пошел по Мясницкой в Училище. Пройдя верхний этаж большого здания, где были мастерские, остановился у двери. Написано: «Мастерская профессора Саврасова». Несмотря на ранний час, за дверью бренчала гитара и было слышно - кто-то пел. Я постучался. Гитара умолкла, и оттуда крикнули: «Иди!»
Я вошел и увидел освещенную комнату с большими окнами, у которых стояли картины на мольбертах, а слева в углу высоко наставлены березовые дрова. Около них сидел на полу С. И. Светославский - художник, ученик Саврасова. В руках у него была гитара. Против, на полу, лежал юноша с большими кудрями - И. И. Левитан. Поодаль, на железной печке, сторож мастерской солдат Плаксин кипятил в железном чайнике чай.
Светославского и Левитана я видел раньше у брата моего - Сергея. Это были его приятели.
Светославский взял с печки завернутую в бумагу колбасу, нарезал ее, положил ломтиками на пеклеванный хлеб, дал Левитану, а также и мне, сказав: «Ешь».
- Это брат Сережи, - сказал он Левитану, показав на меня.
Налив в стаканы чаю, он сел на табурет и начал петь, аккомпанируя себе на гитаре:
Зажурився чумачина.
Что копиечки нема.
Сидит лупает очами.
Мов голодная сова.
Волоки, волоки, вы мои.
Наробили клопоту вы мини.
Пив горилку, пив наливку.
Ище с музыкой ходыв.
А пришлося до расплаты.
Так в полиции сидив.
Волоки, волоки, вы мои.
Заробляли грошики вы мини.
Левитан надел сапоги и, встав, умывался в углу. Плаксин лил ему воду из ковшика. Вытираясь полотенцем, он смотрел на меня красивыми карими глазами и спросил:
- Костя, ты тоже сюда хочешь в мастерскую поступить?
- Да, - ответил я.
- И не боишься?
Я не понял и спросил:
- А что?
- А то, что мы никому не нужны. Вот что.
И, обернувшись к Светославскому, сказал:
- Я видел этюды его. Он совсем другой, ни на кого не похож.
- Ты архитектор, - сказал мне Светославский. - Мне говорил Сережа про тебя…
- Да, я буду потом архитектором… Но мне не так нравятся город, дома… Природа лучше… Я охотник…
- Виют витры, виют буйны, аж деревья гнутся, - запел Светославский.
В мастерскую вошли ученики Саврасова: Мельников, такой одутловатый, небольшого роста, - сын писателя Андрея Печерского; высокий Несслер; маленький Поярков, Комаровский[150], Ордынский «…»
Левитан повел меня к своей картине. Она изображала колеи снежной дороги, которая поворачивала в большой сосновый лес. Вечер, сосны освещало заходящее солнце.
- Последний луч, - сказал мне Левитан. - Что делается в лесу, какая печаль! Этот мотив очень трудно передать. Пойдем со мною сегодня в Сокольники. Там, увидишь, как хороши последние лучи.
- Пойдемте, - согласился я, - только вот в Мытищах лучше лес - «Лосиный остров». Пойдемте туда.
- Это далеко, а здесь дойдем пешком. Только надо взять немного копченой колбасы и пеклеванный.
- Непременно, - соглашаюсь я, обрадованный, что со мной говорит старший, а сам думаю: «Есть ли у мамы деньги, а вдруг нет. Вот те и колбаса!…»
Отворилась дверь, и в мастерскую вошел огромного роста человек в башлыке с палкой. Он хлопал большими озябшими руками, согревая их. Вынул из пальто платок и стал вытирать себе замерзшие усы и бороду; улыбаясь, смотрел на нас добрыми глазами. Это был Саврасов.
- Да, да, - сказал он, как бы причмокивая, - зима… Как сады покрылись инеем! У меня в Печатниках - там из окна видно забор и около бузина, тоже в инее мороза, колодец заледенел, какие формы! Гм, гм! Надо смотреть, наблюдать: кто влюблен в природу - будет художник.
И, сняв пальто и боты, он посмотрел на меня и сказал:
- Брат Сергея? Да, мне Ларион Михайлович Пряничников говорил про вас, он помнит вас таким (и он показал маленький рост) «…» Покажите-ка ваши этюды.
Саврасов сел на табурет. Я развернул написанные на бумаге и холсте этюды с натуры и клал их на пол перед ним. Все будущие мои товарищи столпились сзади. Я в ужасе смотрел на свои работы и думал - это не то, это не картины: ветви сирени, снег, сарай, конюшня - что это за картины? Все не то…
- Да, да, - сказал, причмокивая, Алексей Кондратьевич, - он другой. Влюблен в цвет. Ну а что вы скажете? - обратился он к окружающим ученикам.
- Весело, - сказал Левитан.
- Композиции нет, картины нет, - заметил Несслер.
- Что за охота писать заборы? - грустно вставил Поярков. - Это не пейзаж.
- Ну, отчего? Если он хочет. Только забор очень трудно написать, - смеясь, сказал Левитан. - Но тон у него есть. Правда - в цвете…
- Классический, романтический пейзаж уходит, умирает - Пуссен, Калам, - сказал Саврасов. - Может быть, будет другой… Гм, гм, да, да - неоромантика… Художники и певцы будут всегда воспевать красоту природы. Вот Исаак Левитан, он любит тайную печаль, настроение…
- Мотив, - вставил Левитан. - Я бы хотел выразить грусть, она разлита в природе. Это какой-то укор нам. А он - жест в мою сторону - ищет веселья…
- Красок, - сказал Саврасов.
- Какое веселье в заборах? - удивлялся Поярков.
- Не в заборах, а в красках веселье, - сказал Саврасов.
Я думал про себя: мне просто нравится писать…
Саврасов принял меня в мастерскую.
* * *
Преподаватели мои были прекрасные люди. Они все умерли. Последний из них - В. Д. Поленов - недавно[151]. И все они у меня там, где-то внутри меня, глубоко. Воспоминания о них родят слезы несказанной благодарности. Жизнь и характер слагались под влиянием радости и безграничной доброты, которые я встретил в них. Они несли дары высоких чувств, восхищения искусством.
* * *
Под Москвой, в Сокольниках, шла дорога, колеи в снегу заворачивали в лес. Потухала зимняя заря, и солнце розовым цветом клало яркие пятна на стволы больших сосен, бросая глубоко в лес синие тени.
- Смотри, - сказал Левитан.
Мы остановились. Посинели снега, и последние лучи солнца в темном лесу были таинственны. Была печаль в вечернем свете.
- Что с вами? - спросил я Левитана.
Он плакал и грязной тряпочкой вытирал у носа бегущие слезы.
- Я не могу, - как это хорошо! Не смотрите на меня, Костя. Я не могу, не могу. Как это хорошо! Это - как музыка. Но какая грусть в лучах, в последних лучах! В чем эта грусть и зачем она?
Солнце зашло. Все кругом потухло. Синей мглой покрылся темный лес. Мы пошли обратно. Снег хрустел под ногами, и стало холодно, тоскливо. В деревянных домах пригорода светились окна. Приветливо и весело сияли фонари у трактира. У меня в кармане - кусок колбасы и пеклеванные хлебы и еще двадцать копеек.
- У меня двадцать копеек, - говорю я Левитану. - Есть еще колбаса и хлеб. Зайдем в трактир погреться.
В трактире было тепло, пахло чаем и сапогами. Ловко нес поднос кудрявый половой и живо поставил нам пару чая. Народу было много: извозчики, какой-то гармонист с подвязанной щекой, разносчики… Выпив чай, мы обогрелись. Гармонист заиграл. Сидевшие за соседним столом купцы или артельщики в суконных поддевках сказали, глядя на нас:
- Бурса, по духовной части - ишь волосы большие, а по трактирам тоже… Из молодых, да ранние…
- Брось, Гаврюша, ишь они красавчики какие, дворяне знать, - смеясь, поглядывая на нас, заметила купчиха в лисьей шубе.
- Пойдемте, - сказал Левитан, вставая. - Это отвратительно…
* * *
Левитан, придя ко мне, остался ночевать у нас. Мой брат Сергей постелил ему постель, положив матрац на соединенные стулья.