Когда умер Михаил Александрович, то гроб его выносили из церкви и несли на кладбище те, которые убрали с выставки его панно, - Беклемишев[175] и другие.
[Встречи у Мамонтова]
Помню, однажды шли мы поздно вечером с В. А. Серовым от Саввы Ивановича Мамонтова по Садовой улице в Москве. У Сухаревой башни я остановил проезжавшего извозчика, чтобы ехать на Долгоруковскую улицу, где мы жили с Серовым в своих мастерских. Проходивший мимо невысокого роста господин остановился и окликнул меня:
- Константин!
Воротник его пальто был поднят, он был в котелке, хорошо одет. Подойдя к нему ближе, я увидел - Врубель.
- Михаил Александрович! - обрадовался я. - Ты давно здесь?
- Да уж так с месяц.
Я познакомил его с Серовым[176] и предложил ему:
- Поедем к нам, я так рад тебя видеть…
- Нет, - сказал Врубель, - не могу сегодня. Ты дай мне адрес. А вот что лучше: я иду сейчас в цирк, пойдемте со мной. Я вам покажу замечательную женщину, красоты другого века. Оттуда… Чинквеченто… Она итальянка, я с ними приехал сюда. Вы никогда не видали такой женщины, пойдемте.
- Поздно, - говорю я. - Одиннадцать часов…
- Она выступает в конце, так что мы застанем ее номер. А потом пойдем к ним. Она - наездница…
Все это было сказано Врубелем как-то особенно убедительно.
- Ну, хорошо, - согласился я.
Серов молчаливо мигал глазами. Подумал и тоже сказал: «Пожалуй, пойдем».
Когда мы подъехали к цирку Саламонского[177], Врубель провел нас через подъезд артистов за кулисы цирка.
Гремела бравурная музыка, громкая, как бывает в цирках. Толпа артистов. Мимо нас несли большой ковер и какие-то огромные металлические шары. А сбоку, в отдалении, рычали в клетке львы. Врубель сказал нам:
- Подождите, я сейчас…
И ушел.
Вскоре он вернулся с очень плотным, невысокого роста человеком, с широкой шеей, лет тридцати пяти, одетым в синюю шерстяную толстую фуфайку. Брюнет, силач, итальянец с юга. Врубель познакомил нас, снова сказал:
- Подождите, я сейчас…
И вновь ушел.
- Мне очень нравится Москва, - сказал итальянец. - Но только холодно, идет уже снег. Киев теплей. Моя жена венецианка, а я из Рима, - сказал он. - Ваш друг Врубель - замечательный художник. Я тоже был раньше художником, но… - он подвел большой палец руки под верхнюю губу, щелкнул ногтем и, засмеявшись, добавил: «Монеты, не кормит живопись…»
Врубель подошел с женщиной, одетой наездницей. Лицо ее было матово-белым, и черные волосы были зачесаны круто наверх с высокой ровной шеи.
Врубель познакомил нас, и она просто протянула нам свои красивые руки. Она не была красавицей, но в темно-карих глазах ее была мягкая улыбка.
- Пойдемте, - сказал нам Врубель.
Мы с Серовым пошли за ним по лестнице. Усадив нас в пустую ложу, Врубель сказал: «Сейчас ее номер, смотрите».
Сначала вышел клоун с большим кружком, обтянутым гладко бумагой. Он вспрыгнул на высокую табуретку и кричал: «Скорей, скорей». За ним на арену выехала на лошади, сидя, она - наездница.
Врубель весь был внимание и несколько раз повторил:
- Смотрите, смотрите…
Наездница встала на лошади и, стегнув ее хлыстом, быстро замелькала по кругу цирка. Клоун поднял перед собой круг. Наездница ловко прыгнула в него, прорвав бумагу, и оказалась вновь на лошади, посылая руками поцелуи публике.
- Видите? - спросил Врубель.
В прямой высокой шее наездницы, в матовом цвете тела, в открытом маленьком рте кораллового цвета было что-то детское, трогательное.
Номер наездницы был окончен, и Врубель сказал: «Идем».
Мы подождали внизу за кулисами цирка, и вскоре к нам подошли она и могучий итальянец, который был ее мужем. Она была как-то особенно пестро одета. На шее, на черной бархатной ленте висел круглый золотой медальон. Пальто красного цвета тесно охватывало ее тонкую талию, голубая шляпа с розовыми перьями и желтая шерстяная вязаная юбка с черными оборками.
«Как странно»… - подумал я. Врубель держал в руках ее небольшой чемодан.
Когда мы вышли на улицу, ее муж закутал себе шею толстым красным шарфом.
- Мы идем к ним, тут рядом, - сказал нам Врубель. Серов стал прощаться. Врубель его остановил и сказал:
- Видите, какая женщина!
- Ничего особенного… - сказал, мигая, Серов.
И ушел.
На Третьей Мещанской улице, пройдя грязный двор, мы поднялись в бедную квартиру во втором этаже темного деревянного дома. Дверь открыл ключом муж артистки. Она зажгла лампу. В первой комнате на полу я увидел матрац, смятые одеяла, а на диване - прислоненное к стене большое полотно. На нем была написана она. Маленький коралловый рот, черные волосы и поразительный цвет белого тела. Голова ее была в три раза больше натуры, и огромные глаза, загадочно блестя, смотрели на меня.
Она подошла ко мне, сказала по-русски: «Господин» - и помогла снять пальто.
В другой комнате она приготовила на спиртовке кофе и поставила на стол колбасу, хлеб, сардинки. Ее муж, сидя на большой постели, снял сапоги и кофту и остался в одной фуфайке. Он тоже хлопотал у стола, ставил тарелки, вино, водку.
- Господин, - сказала она, - водка, водка хорош. Закуска… Меня любить, пожалуйста… Она, Мишель, меня любит…
Она наливала водку в рюмки и пила маленькими глоточками.
Я увидел, что в ней есть какая-то особенная красота. Ее муж, Врубель и она ели и, не переставая, говорили по-итальянски. Разговор шел про дела цирка. И муж показывал, быстро поднимая руки, что кто-то там, в цирке, делает трюки не так, как надо. Он передразнивал кого-то. И они все смеялись до упаду.
«В чем дело?» - думал я.
- Мишель, - сказала она, показав на меня, - господин не кушай… - И налила мне вина.
- Это другие люди… - сказал я Врубелю.
- Да. Они отличные артисты. Я приехал с ними, с цирком. Я ее пишу. Он позвал меня в первую комнату и показал другой холст, где была написана она, - поразительной красоты формы, невиданной и странной. Ее глаза, несколько раз переписанные и передвинутые рисунком, повторялись в разных поворотах, глядели на меня с холста, и я начинал поддаваться их магии. Она была написана выразительней и живей, чем была в натуре…
Уходя, я видел, что Врубель поправил жиденький матрац и подушку на полу, в первой комнате, где он спал.
На другой день Врубель переехал ко мне в мастерскую на Долгоруковскую улицу.
«…» Пришел Серов, его мастерская была рядом с моей. Он пригласил Врубеля к себе, чтобы показать свои работы. Врубель ничего не сказал.
А к вечеру ко мне привезли на извозчиках холсты Врубеля. Это была совсем другая, невиданная живопись, скорей рисунок, покрытый особенными цветами.
Серов смотрел в изумлении и сказал Врубелю, что он как-то не совсем понимает, несмотря на строгость форм.
- Да, конечно, - сказал Врубель, - не понимаете. Но может быть, потом поймете…[178].