Доругой, когда мы ехали с Врубелем ко мне на Долгоруковскую улицу, после ужина с итальянцами, Врубель сказал мне:
- Она, эта наездница, из бедной семьи, но она хорошего рода. Ты не думай, что я питаю к ней какие-нибудь чувства, как к женщине. Нет…
- Это я понимаю…
- Понимаешь? Да. Это мало кто поймет…
Почему- то Врубель мне был чрезвычайно приятен, и я поклонялся его таланту. Когда он писал на холсте или на бумаге, мне казалось, что это какой-то жонглер показывает фокусы. Держа как бы боком в руке кисть, он своей железной рукой в разных местах жестко наносил линии. Эти оборванные линии, соединяясь постепенно одна с другой, давали четкий образ его создания. Чрезвычайно сложные формы: часть шлема, а внизу латы ног, сбоку у глаз -орнамент невиданной изящной формы, канделябры - и вот я уже вижу Дон-Жуана и Каменного гостя. Как выразительны - рука, держащая канделябр, и каменная тяжесть страшного гостя!…
- Как же это ты, словно по памяти пишешь? - спросил я Врубеля.
- Да. Я вижу это перед собой и рисую как бы с натуры, - ответил мне Врубель. - Надо видеть по-своему и надо уметь это нарисовать. Не срисовать, а нарисовать, создать форму… Это трудно…
* * *
Вскоре художники в Москве увидели произведения Врубеля, и все рассердились. Врубель много работал: он исполнил для издания Кушнерева иллюстрации к Лермонтову, к «Демону».
Вот они- то и рассердили всех[183].
Почему эти прекрасные произведения, эти иллюстрации, не понравились - неизвестно. Но Савва Иванович уже обожал дарование Врубеля и с глубоким интересом следил за его работой, когда тот в его мастерской писал «Демона». Врубель постоянно менял всю композицию, фантазии его не было конца. Орнаменты особой формы: сегодня крылья кондора, а уж к вечеру стилизованные цветы невиданных форм и цветов. Вдруг потом все переписывалось в других формах и в другой композиции «…»
Однажды летом в Абрамцеве, в имении Саввы Ивановича, где гостили И. В. Репин и Поленов, вечером, за чайным столом, Репин зарисовал в альбом карандашом жену Саввы Ивановича, Елизавету Григорьевну[184].
Врубель, посмотрев на рисунок, неожиданно сказал Репину:
- А вы, Илья Ефимович, рисовать не умеете.
- Да? Что ж, все может быть… - отвечал Репин.
Савва Иванович позвал меня и Серова на террасу и обиженно сказал:
- Это же черт знает что такое! Уймите же вы его хоть немного!
Я, смеясь, сказал:
- Это невозможно.
- Неверно, - заметил Серов, - Репин умеет рисовать.
Он тоже обиделся за Репина.
* * *
Во время работ по подготовке Нижегородской выставки министр Витте просил Савву Ивановича Мамонтова украсить выставку и показывал ему проект павильона искусств, живописи. Савва Иванович посоветовал Витте сделать два больших панно над входами в павильоны, и эскизы поручили исполнить Врубелю.
Когда эскизы «Микула Селянинович» и «Принцесса Греза» были сделаны Врубелем, то Витте показал их государю. Государь долго смотрел, похвалил и одобрил эскизы Врубеля.
Огромные панно в 20 метров длиной Врубель написал сам. Но петербургская Академия художеств взволновалась, и когда панно появились на фасаде павильона, то приехала от Академии комиссия - Владимир Маковский, Беклемишев, Киселев[185] и еще передвижники во главе с вице-президентом Академии, графом Иваном Ивановичем Толстым[186], и постановили: «Панно снять как нехудожественные». Вышел скандал. Постановление против высочайшего одобрения.
Савва Иванович Мамонтов вне выставки, за оградой, построил большой деревянный зал, где панно эти были выставлены.
* * *
Когда Врубель был болен и находился в больнице, в Академии художеств открылась выставка Дягилева[187]. На открытии присутствовал государь. Увидав картину Врубеля «Сирень», государь сказал:
- Как это красиво. Мне нравится.
Великий князь Владимир Александрович[188], стоявший рядом, горячо протестуя, возражал:
- Что это такое? Это же декадентство…
- Нет, мне нравится, - говорил государь. - Кто автор этой картины?
- Врубель, - ответили государю.
- Врубель?… Врубель?… - Государь задумался, вспоминая.
И обернувшись к свите и увидав графа Толстого, вице-президента Академии художеств, сказал:
- Граф Иван Иванович, ведь это тот, которого казнили в Нижнем?…
[И. Е. Репин]
[Репин и Врубель]
К Савве Ивановичу Мамонтову в Абрамцево, бывшее имение Аксакова[189], приехал летом Илья Ефимович Репин - гостить. Я и Серов часто бывали в Абрамцеве. Атмосфера дома Саввы Ивановича была артистическая, затейливая. Часто бывали домашние спектакли. В доме Мамонтова жил дух любви к искусствам. Репин, Васнецов, Поленов были друзьями Саввы Ивановича. И вот, однажды летом, я приехал в Абрамцево с М. А. Врубелем.
За большим чайным столом на террасе дома было много народу: семья Мамонтова, приехавшие родственники и гости - М. Ф. Якунчикова[190], С. Ф. Тучкова[191], Павел Тучков, Ольга Олив, А. Кривошеин, много молодежи. Мы были молоды и веселы.
Илья Ефимович, сидя за столом, рисовал в большой альбом карандашом позирующую ему Елизавету Григорьевну Мамонтову. Врубель куда-то ушел. Куда делся Михаил Александрович?! Он, должно быть, у месье Таньон. Таньон - француз, был ранее гувернером у Мамонтова, а потом гостил у Саввы Ивановича. Это был большого роста старик, с густыми светлыми волосами. Всегда добрый, одинаковый, он был другом дома и молодежи. Мы его все обожали. Таньон любил Россию. Но когда говорил о Франции, глаза старика загорались.
Где же Врубель? Я поднялся по лестнице, вошел в комнату Таньона и увидел Врубеля и Таньона за работой: с засученными рукавами тупым ножом Таньон открывал устрицы, а Врубель бережно и аккуратно укладывал их на блюдо. Стол с белоснежной скатертью, тарелки, вина, шабли[192] во льду. За столом сидел Павел Тучков, разрезал лимоны, пил вино.
Но что же это? Это не устрицы! Это из реки наши раковины, слизняки.
- Неужели вы будете это есть?! - спросил я.
Они не обратили на мой вопрос и на меня никакого внимания. Они оба так серьезно, деловито сели за стол, положили на колени салфетки, налили вина, выжали лимоны в раковины, посыпая перцем, глотали этих улиток запивая шабли.
«Что же это такое? - подумал я. - Это не невозможно!»
- Русский муль[193], больше перец - хорош, - сказал Таньон, посмотрев на меня.
- Ты этого никогда не поймешь, - обратился ко мне Врубель. - Нет в вас этого. Вы все там - Репин, Серов и ты - просто каша. Да, нет утонченности.
- Верно, - говорит Тучков, грозя мне пальцем и выпивая вино. - Не понимаешь. Не дано, не дано, откуда взять?! Наполеон, понимаешь Наполеон, а перед ним пленный, раненый, понимаешь, генерал… в крови. «Я ранен, - сказал мой дед, - трудно стоять. Вы, кажется, француз?» - спросил он. И Наполеон Бонапарт тотчас же поставил ему кресло?[194] Понимаешь, а? Нет, не понимаешь!…
- А ты понимаешь, что ты ешь?
- Ну, что? Что такое? Мули. Вот спроси его, - показал он на Таньона.
- Подохните вы все, черти, отравитесь! - говорю я.
- Мой Костья, «канифоль меня сгубиля, но в могилю не звеля» - сказал Таньон, обращаясь ко мне.
«Замечательные люди», - подумал я и ушел. Спускаясь по лестнице я услышал приветливый голос Саввы Ивановича:
- Где вы пропали, где Михаил Александрович?
Посмотрев в веселые глаза Мамонтова, я рассмеялся:
- Миша и Таньон. Устрицы.
- Милый Таньон, он ест эти раковины и видит себя в дивном своем Париже. Я попробовал. Невозможно - пахнет болотом.