- Как бы вас не забрали. Тады наканителишься в волостном правлении, пока отпустят.
Некоторые из нас - Поярков, брат Николай и Мельников - советовали лучше ехать по железной дороге.
- Замечательно! - засмеялся Антон Павлович. - Пойдемте пешком, может быть, попадем в разбойники - это будет недурно.
Некоторые отправились на станцию, а мы - Антон Павлович, я, Ордынский, Мельников и Несслер - пошли пешком в Москву.
* * *
Прошли Малые Мытищи. Сумерело. Последние лучи солнца освещали верхушки леса. На дороге ни души. Только на повороте, у леса, видим мостик, а на мостике сидят какие-то люди. В форме. Как солдаты.
Несслер, человек веселый, высокого роста, шедший впереди, запел:
Я не гость пришел.
Не гоститеся.
Пришел милый друг
Оженитеся…
Когда подошел к мосту, один солдат встал с краю и сказал:
- Стой. Ты, запевала кто будешь?
Мы тоже остановились.
- Я? Живописец, - ответил Несслер. - Мы все художники.
- А по какому делу? - спросил уже полицейский.
- Ни по какому делу, - ответили мы. - Первого мая ходили гулять к приятелю Игнашке Елычеву, чай пили, уху ели, рыбу ловили.
- А оружие у вас какое есть?
- Никакого оружия нет.
- А ножи финские?
- Никаких ножей тоже нет.
Полицейский подошел к каждому из нас, прощупал карманы. Ничего не нашел. Посмотрел на нас пристально и сказал:
- Пошаливают здесь, вот что. Позавчера у этого самого моста - вот это самое место в кустах - женщину зарезали. Документы при вас есть какие?
- Есть, - ответили я и Антон Павлович.
- Так вот. В Мытищах пожалуйте к приставу удостоверить личность. Вот вас туды солдаты проводят. Не моя воля, сказать вам правду, но служба велит.
С краю села, у заставы, в каменном одноэтажном доме, за столом при тусклой лампе сидел грузный старик, весь седой, и ел яичницу. На столе стояла водка. В стороне сидел человек и дремал.
Когда нас привели, старик скучно посмотрел и сказал солдату:
- Это чего еще привели?
И вопросительно посмотрел на нас.
- Ну-с, - сказал он, - чего вам надо?
- Нам ничего не надо. А вот задержали, - ответили мы.
- Так, - сказал пристав. - Студенты будете или как?
- Да, мы учимся живописи, а вот он студент, - показали мы на Антона Павловича.
- Садитесь.
Мы сели на лавку.
- Гвоздев, запиши фамилии. Ишь, черт его дергает. Не по уму усердие. Убийцы… Вот поверите ли, - обратился пристав к нам, - третью ночь не сплю. Все убийцев ко мне пригоняют. Прямо берут каждого с большой дороги. А убийца нешто так и пойдет прямо на заставу, по дороге-то. А он сейчас надо мной - старший. Тут какой-то сумасшедший озорничает, ножом работает. Шесть человек на дороге загубил. Позвольте документы.
Мы показали документы. У меня - свидетельство на право писать красками с натуры и просьба оказывать мне содействие. У Ордынского и Несслера тоже.
- Ну вот, и впрямь художники будете, - обрадовался пристав, - я ведь тоже баловался немножко этим самым. Вот что я скажу: побудьте здесь, Гвоздев подбодрит самоварчик, яичница хорошая. А я вам скажу - больше всего я люблю картины глядеть. И сам занимался - пописывал прежде красками ландшафты. Уроки брал у Белоусова. Знаете ли такого?
- Нет, не знаем.
- Хороший человек, лес хорошо пишет, а воду не может. Я ведь Алексея Кондратьевича Саврасова знаю. Это вот человек…
- Да ведь это наш профессор, - обрадовались мы.
- Да что вы! Очень приятно! Э-х, крутая жизнь у него. Мало людей, которые это самое художество понимают. Одинок живописец и, это самое, - на утеху зовет, - показал старик на бутылку водки. - Ах, если б это дело хлеб бы давало, я бы на этакой службе не состоял!…
Пристав встал, позвал писаря Гвоздева и, вынимая из кошелька деньги, что-то с ним шушукался.
Писарь вернулся с какой-то женщиной. На стол поставили тарелки, селедки, тарань, хлеб, баранки, яйца. Появился самовар.
- Эх, и рад я до чего вам! Поговорим про картины. Мало у нас кто может даль написать. Пожалуйста, выпьем за Алексея Кондратьевича, человек правильный, художник настоящий. А я вам вот что скажу: рассветет и поедете на станцию лучше, я и подводу дам. Кто знает, на большой дороге пошаливают, убивают - кому надо богомольцев губить? Не иначе - это сумасшедший человек… Неровен час…
[С. И. Мамонтов]
Савва Иванович Мамонтов
Москва. Новый Газетный переулок. Театр в доме Лианозова, тот, который потом назывался «Художественный театр». По окончании мною Школы, на двадцать первом году, С. И. Мамонтов предложил мне работать в театре, писать декорации, делать рисунки костюмов для опер, которые ставились у него в театре, называвшемся «Московская частная опера». Мамонтов взял меня с собой в театр, и в первый раз я был за кулисами.
Шла опера «Фауст». Я никогда ранее не видал артистов вблизи, а тут, за кулисами, где поставил меня Мамонтов, прямо передо мною на сцене, одетый в голубой плащ, в шляпе с пером, стоял красавец Антонио Андраде. Надо мной рабочие держат фонарь с лунным голубым светом, и, залитый им, красавец итальянец, приложив руки к сердцу, как бы замирая, поет в кулису:
Salve d'amore casa pure…[236]
А рядом со мной, в белом платье, в светлом парике с длинными косами, стоит Маргарита, певица Дюран. Служанка около нее держит в руках стакан с водой. Раздаются аплодисменты, кричат бис. У меня бьется сердце. Как восхитительно! Занавес падает. Аплодисменты. Артисты, держа за руки друг друга, выходят к рампе с деланной радостной улыбкой. И все это около меня, совсем рядом, так что пудра от них летит на меня, и я чувствую запах духов…
* * *
На сцене декорации летят кверху и опускаются другие. Театральные рабочие бегают второпях. Мамонтов стоит на сцене, окруженный артистами, и небольшого роста человек, в накрахмаленной рубашке, обняв за талию артистку, смеясь, что-то рассказывает. Это дирижер Бевиньяни.
- Вот Жуйкин, машинист, переговорите с ним, - сказал мне Савва Иванович, проходя мимо.
Жуйкин пригласил меня к себе в комнату за сценой. Это был худой человек болезненного вида. Нехотя, мрачно он сказал мне:
- Ажур на сетке помене пущайте, а то беда - негде резать.
Его слова были для меня какой-то совершенной кабалистикой.
- Со второго места не лезьте, - продолжал он. - А то проходу нет, боле двух нельзя делать подвесную.
«Куда не лезьте, вот чертовщина», - подумал я.
Я ответил:
- Хорошо. Я не буду.
Возвращались из театра с Мамонтовым. Доругой он сказал мне:
- Напишите декорации «Аиды», сделайте рисунки костюмов, переговорите с Поленовым, он был в Египте. Только вы сделайте свое, как хотите. Надо написать скорее, в месяц можете?
- Могу.
- Вот и отлично. Только у солисток свои костюмы. Это такая мишура, рутина. Вы сделайте по-другому.
В доме Мамонтова, в большой мастерской, карлик Фотинька, слуга Мамонтова, подавал на стол холодную курицу, фрукты, вино.
- Эти зеленые деревья с коричневыми стволами невозможны, - говорил Савва Иванович. - Художников нет. Непонятно. Опера - это все, это полное торжество искусства, возвышение, а глазу зрителя дается какая-то безвкусица. И все мимо, ничто не отвечает настроению, какие-то крашеные кубари. Мне Васнецов говорил о русских операх - он сделал дивные эскизы «Снегурочки». Только посад Берендея не вышел. Он сказал мне, чтоб сделали вы. Потом надо «Лакме» Делиба. Приедет Ван-Зандт.
Я почему- то засмеялся.
- Что вы?
- Я никогда не писал декораций.