Савва Иванович тоже засмеялся:
- Вы напишете, я вижу. Вот вам мастерская. Если хотите, работайте здесь эскизы, а вот большой диван Федора Васильевича Чижова.
Он взял со стола канделябр и осветил картину Репина. На ней был изображен лежащий седой человек.
- Он был замечательный человек. Знаете, что он сказал мне, - я был такой же мальчик, как вы: «Артисты, художники, поэты есть достояние народа, и страна будет сильна, если народ будет проникнут пониманием их»[237].
«Особенный человек Савва Иванович», - подумал я. Когда он ушел, я остался один в его мастерской.
* * *
Мамонтов любил певцов, артистов, оперу, художников. Он любил героев, самую суть драматизма, ценил фразу, брошенную певцом с темпераментом. По лицу его было видно, как он восторгался, слушая певца. Для него пение было высшее восхищение. Любил итальянских певцов. Странно: он редко бывал в Большом императорском театре.
- Скучно, - говорил он. - Что-то казенное, условное.
Открытие Частной оперы Мамонтова было встречено Москвой и прессой холодно и враждебно. Мамонтов - председатель Московско-Ярославской железной дороги, построенной его отцом, делец, богатый человек, занимал большое положение, и вот - итальянская опера… Москвичи думали - цель коммерческая. Нет, убыток, а держит. Не понимали.
- Опеку бы на него, - говорили некоторые из солидных москвичей.
* * *
Через несколько дней, сделав эскизы к опере «Аида», я приехал в большую деревянную декорационную мастерскую, которая помещалась за Крестовской заставой. Раньше это была какая-то брошенная фабрика.
На полу лежали большие загрунтованные холсты, горели подвесные лампы с абажурами. В больших тазах были разведены яркие краски - синие, зеленые, розовые, желтые. Красивы были краски. «Вот, - подумал, глядя на них, - я и буду писать ими, цельными».
В мастерской были маляры. Размерив холсты на квадраты, я нарисовал углем, в общем, контуры, формы колонн и фрески.
- Крась это синей краской, - сказал я маляру. - А это желтой.
Приятно было большой кистью писать по белому холсту. Краски сохли и меняли цвет.
- Надо составить еще цвета, - сказал я, - вот для этих фигур.
Долго составляли маляры цвета, переливая в горшок из горшка, мешая краски, подбирая по эскизу.
- Вот это для фундуклеев, - сказал один бойкий маляр, Василий Белов.
- Каких фундуклеев? - спросил я.
- Вон для энтих самых, которых нарисовали.
- Почему же фундуклеи?
- А кто же они? Видно, что народ такой.
В мастерскую пришел Поленов.
- Как я люблю писать декорации! - сказал он. - Это настоящая живопись. Превосходно. Сильные краски.
- А как «фундуклеи» вам нравятся, Василий Дмитриевич? - спросил я.
- Как? Фундуклеи? Что такое? - удивился Поленов.
- Вот я пишу фундуклеев, а вы в Египте были и не знаете. А вот он знает, - указал я на Василия Белова.
- Что такое? - рассмеялся Поленов. - Сейчас приедет Савва.
Поленов взял синюю краску и сказал:
- Я немножко вот тут колонну… лотос сделаю…
Мамонтов приехал с Дюран, остановился, смотря на декорации. Его веселые, красивые, золотые глаза весело смотрели на меня.
- Это что же вы делаете? - сказал он мне. - Чересчур ярко.
- Нет, так надо, - сказал Поленов, - я сам сначала испугался.
- Костюмы ваши не нравятся Амнерис и вот ей, - сказал Савва Иванович. - У них свои, со шлейфами.
- Шлейфов тогда не было, - сказал Поленов Дюран, - это невозможно.
- Может быть, - ответила певица. - Но так как у Амнерис шлейф, то я тоже хотела бы шлейф.
- Аида - эфиопка, какой же у нее шлейф? Шлейф невозможно, - говорю я.
- Я вас очень прошу, - просила Дюран, - хотя бы небольшой…
- Ну, едемте обедать в «Мавританию», здесь недалеко…
* * *
Савва Иванович отлично говорил по-итальянски и на других языках. Он часто бывал в Италии и, видимо, любил эту прекрасную страну и ее упоительное искусство. В Милане проводил время с артистами, слушал молодых певцов. Один из них был выдающийся тенор Пиццорни[238]. Много было споров с Мамонтовым об искусстве, когда собирались у него кружком, где П. А. Спиро[239], Виктор Васнецов, Поленов, Н. С. Кротков[240] обсуждали постановки опер Римского-Корсакова.
* * *
В. М. Васнецов пригласил меня поехать к Островскому, он хотел узнать о его поэме «Снегурочка» и как он думает об опере, как видит ее оформление.
Мы застали Островского, он принял нас в комнате, в стеганом полухалате. Он встал из-за стола, на котором были разложены карты и начерчен мелом на сукне план павильона на сцене, входы и выходы. Карты были - короли, валеты, дамы. На них наклеены ярлыки действующих лиц, фамилии артистов: на валете червей я прочел «Правдин»[241], а на пиковой даме - «Ермолова»[242].
Островский, видя, что я, молодой человек с большой шевелюрой, засмотрелся [на разложенные карты], спросил меня:
- Вам интересно?
- Да, - ответил я робко.
- А вот, видите, часы, - сказал Островский. Стрелка больших часов двигала минуты. - А вот моя рукопись «Не в свои сани не садись». А вот это артисты, - показал он на карты. - Они у меня войдут на сценку здесь, а я за них говорю по часам. В меру надо действие сделать, страсти человеческие надо в меру показать. А то я распишусь, - сказал он, улыбнувшись, - публика-то и уедет из театра в три часа ночи и скажет: «Островский-то замучил». Мера должна быть в искусстве театра. Вот они, карты, меня учат… Простите, Виктор Михайлович: объяснял молодому человеку технику дела.
Виктор Михайлович взял его за руку и сказал, волнуясь:
- «Снегурочка»… Это так замечательно, это так высоко, я не могу даже выразить… Спасибо вам…
У Васнецова были слезы на глазах.
Лицо Островского было серьезно, он как-то запахнул халат и растерялся, словно что-то скрывая.
- Да ведь это я так написал, эту сказку… Вряд ли понравится сказка. В первый раз слышу. Очень рад, что нравится вам. Оперы не знаю, делайте, как хотите. Я видел эскизы ваши, Савва Иванович привозил, очень хорошо.
Я увидел, что Островский не хочет говорить, не верит, что его «Снегурочка», самое святое место его души, - замечательная поэма, и что кто-то смеет это понимать. Посмотрев нам в глаза, он спросил:
- Но почему это вам так нравится - «Снегурочка»-то? Писал я ее шутя, это не серьезно, да и никто не поймет ее - лирика, мечты старости, так, пустяки…
Возвращаясь со мной на извозчике, В. М. Васнецов говорил:
- Правду, правду сказал он - никто не поймет. Тяжело, печально, вот оно что, люди живут-то другим. Это искусство не нужно. А эта поэма «Снегурочка» - лучшее, что есть. Молитва русская и мудрость, мудрость пророка…
И видел я, что Виктор Михайлович был взволнован.
Я был мальчишкой, но я понял что-то горькое и печальное… Что-то такое, что жило в жизни, так, около, - непонимание…
* * *
- Эх, Костенька, - сказал мне как-то Савва Иванович. - Пение может быть в опере при самой условной форме игры, но это только для богов. Мазини понимает эту меру. Он не мешает игрой своему чудо-голосу. У него изумительная мера.
Но вскоре явился русский певец, который заставил всех удивиться. Одним из первых Савва Иванович Мамонтов обратил на него свое внимание…
* * *
Я приехал по делу к Савве Ивановичу и, не застав его, стал дожидаться. Вскоре он вернулся с высокой и полной дамой. Она была расстроена и заплакана. Савва Иванович, проходя мимо меня, сказал:
- Подождите, Костенька.
Дама была его родственницей - Башмаковой, муж ее был фабрикант, человек солидный.