* * *
В тишине ночи до нас донеслись голоса - по дороге к деревне Кубино кто-то ехал.
- Эвона! Знать, они там. Костер жгут.
Кто- то крикнул во тьме:
- Кинстинтин Лисеич!
- Это, должно быть, Белов кричит, - сказал Серов.
- Василий, - кричали мы, - заворачивай сюда.
Из- за кустов показалась лошадь. Возчик Феоктист и Василий, спрыгнув с тарантаса, подбежали к нам.
- Федор Иваныч, к вам из Москвы приехали. Велели, чтоб беспременно сейчас приезжали.
- Кто приехал?
- Велели сказать, что приехал Еврей Федорыч, он, говорит, знает, так ему и скажи.
Шаляпин нахмурился.
- А нынче какое число-то?
- Двадцать первое июля.
- Да разве двадцать первое? Ах, черт, а я думал восемнадцатое. Мне завтра петь надо в Москве. Обещал Щукину[317]. В «Эрмитаже» в Каретном ряду. А я и забыл.
- Вот и Еврей Федорыч говорил: «Он, знать, забыл». По комнате ходит и за голову держится. Воду все пьет. Смотреть жалость берет: «Шаляпин, - говорит, - меня до самоубийства доведет. Скажите ему, что я деньги привез, три тыщи».
- А что же он сам сюда не приехал? - спросил Шаляпин.
- Хотел, да потом говорит: «Неохота ехать, у вас все леса тут, глухота, еще зарежут разбойники».
- Что же, - в раздумье сказал Шаляпин, - ехать, что ли?
И он смотрел на нас.
- Поезжай, Федя, - сказал я. - А что петь будешь?
- Сальери. Я один не поеду.
Доехав до деревни, наняли подводу. Дорогой я спросил Шаляпина:
- А кто этот Еврей Федорович?
- У Щукина служит. Не знаю.
Когда мы приехали ко мне, приезжий бросился к Шаляпину на шею.
- Федя, что ты со мной делаешь. Я же умираю! Щукин меня ругает. Все билеты уже проданы. Вот я тебе и денег привез. Едем, пожалуйста, - поезд в три часа из Ярославля на Москву. Утром приедем, репетиция будет.
- Ну какая там репетиция. Едем утром в десять часов - в шесть вечера будем в Москве.
- Ой, умоляю, едем в три. Умоляю!…
- Ну нет, брат, я есть хочу. Поезжай в три и скажи, что я приеду.
- Как же я без тебя приеду? Мне же голову оторвут! Пожалей меня! У меня порок сердца. Курить нельзя, вина пить нельзя. Икота начинается. Тебе кланяются Рафалли и Лева. Они так тебя любят, так любят, говорят: «Ах, Шаляпин, это же артист!!!»
- Ну-ка, давай деньги.
- Деньги вот. И расписку вот подпиши.
Шаляпин внимательно пересчитал деньги, положил в карман и долго читал расписку.
- Это что же за идиот у вас там такую расписку писал? Что это значит: «Сим солист его величества обязуется…»
Ой - сказал приезжий, - не угробливай меня, Федя, у меня порок сердца.
Шаляпин усмехнулся, взял лист бумаги и написал другую расписку…
Купанье
Гостя у меня в деревне, Шаляпин, встав, шел купаться на реку. Перед тем как войти в воду, Шаляпин долго сидел в купальне, завернувшись в мохнатую простыню.
С ним ходил архитектор Мазырин и мой слуга Василий Белов. Мазырин был маленького роста, тщедушный. Приходя в купальню, быстро раздевался, бросался в воду и нырял. Шаляпин говорил мне:
- Черт его знает, Анчутка прямо морской конек. А я не могу. Должен попробовать, холодна ли вода. И нырять не могу. Да и купальня у тебя мала.
Случившийся тут Василий Белов посоветовал Шаляпину купаться прямо в реке.
- Где ж вам тут нырять. Не по росту!
Шаляпин послушался Василия и на другой день полез прямо в реку.
Хотел нырнуть, но запутался в водорослях и бодяге. И - рассердился ужасно.
- Что же это у вас делается, Константин Алексеевич? Бодяга! Купаться нельзя. Это же не река.
- Как не река? Вода кристальная. Дивная река!
- Вот что, - прервал Шаляпин, - позови мужиков и вели им, чтобы они скосили эту траву в реке. Когда я здесь куплю землю и построю дом, я всю реку велю скосить.
На другой день я попросил соседей, и они косили водоросли в реке. Шаляпин смотрел.
- Я бы тоже косил, да не умею.
- Как не умеете? - изумился Мазырин. - Вы же говорили, что крестьянином были?
- Да, но никогда не косил и не пахал. Отец[318] пахал.
Я ничего не сказал. Отец Шаляпина, когда бывал у него в Москве, часто приходил и ко мне на Долгоруковскую улицу. Он говорил о себе, что никогда не занимался крестьянством. Был волостным писарем при вятской слободке, а также служил в городской управе, тоже писарем.
- А Федор говорит, что он крестьянин. Ну нет. С ранних лет ничего не делал. Из дому все убегал и пропадал. Жив аль нет - не знаешь. Сапожником не был никогда. Нужды не видал. Где же! Я же завсегда ему деньги давал. И тогда-то он жаден до денег был и сейчас такой же. С певчими убежал. Ну и с тех пор не возвращался. Не проходи мимо певчие на пасхе, не позови я их к себе в дом на угощенье, он бы не пел теперь. Дишкант они у него нашли. Ну и сманили…
На следующий день Шаляпин купался в реке спокойно и плавал, как огромная рыбина, часа два подряд.
1905 год
Наступил 1905-й год. Была всеобщая забастовка.
В ресторане «Метрополь» в Москве Шаляпин пел «Дубинушку». Появились красные знамена. Улицы были не освещены, электричество не горело. Все сидели по домам. Никто ничего не делал и никто не знал, что будет.
Утром ко мне пришел Шаляпин, обеспокоенный. Разделся в передней, вошел ко мне в спальню, посмотрел на дверь соседней комнаты, затворил ее и, подойдя ко мне близко, сказал шепотом:
- Ты знаешь ли, меня хотят убить.
Я удивленно спросил:
- Кто тебя хочет убить? Что ты говоришь? За что?
- А черт их знает. За «Дубинушку», должно быть.
- Постой, но ведь ее всегда все студенты пели. Я помню с пятнадцати лет. То ли еще пели!
- Ну вот, поедем сейчас ко мне. Я тебе покажу кое-что.
Дорогой, на извозчике, Шаляпин говорил:
- Понимаешь, у меня фигура такая, все же меня узнают. Загримироваться, что ли?
- Ты не бойся.
- Как не бойся? Есть же сумасшедшие. Кого хочешь убьют.
Когда приехали, Шаляпин позвал меня в кабинет и показал на большой письменный стол. На столе лежали две большие кучи писем.
- Прочти.
Я вынул одно письмо и прочел. Там была грубая ругань, письмо кончалось угрозой: «Если ты будешь петь „Жизнь за царя“, тебе не жить».
- А возьми-ка отсюда, - показал он на другую кучу.
Я взял письмо. Тоже безобразная ругань: «Если вы не будете петь, Шаляпин, „Жизнь за царя“, то будете убиты».
- Вот видишь, - сказал Шаляпин, - как же мне быть? Я же певец. Это же Глинка! В чем дело? Знаешь ли что? Я уезжаю!
- Куда?
- За границу. Беда - денег нельзя взять. Поезда не ходят… Поедем на лошадях в деревню.
- Простудишься, осень. Ехать далеко. Да и не надо. В Библии сказано: «Не беги из осажденного города».