- Как же это, - говорю, - вы здесь городовой?
- Все через вас, ваше благородие… Все начисто рассмотрели, и вышло так, что я ни уголовный, ни политический, а просто зря… Пристав-то Репин, обиду-то которому я нанес, тута, в Архангельске, а я у него. Все по ошибке вышло… Он у меня крестный: сын, значит. Два года женат. Более сполохов тут нет… Я и женился. Двадцать два рубля получаю. А та-то, прежняя жена, померла. Она в сполох-то ходила в венчанном платье, уж покойницей значит… и какую жисть теперь я вижу: все кругом одна радость… Пристав-то меня «мордой» зовет. «Ну, - говорит, - морда, зря ты совсем пить бросил». Дозвольте, ежели посидите, жену показать…
Городовой быстро ушел.
Высокого роста, дебелая, вскоре стояла передо мной северная красавица, как икона, и, посмотрев, обняла меня обеими руками за шею и расцеловала три раза, как бы христосуясь. Сказала:
- Григорий сызмальства знаком был, а подруга моя его отбила. А она шлюнда была… А вот я своего дождалась. Хотя поздненько немного, мне уж двадцать шесть…
На пристани раздался свисток. Я увидел там людей в мундирах, городовой побежал туда. Потом быстро вернулся:
- Ваше благородие, не хотите ли поглядеть: на той стороне семга человека убила.
Серов, смотревший издали на все мои беседы с городовым и с его женой, подошел и говорит:
- Что такое, Костя, тут происходит?
А на пристани - пристав Репин, доктор и какой-то судебный чин. Мы сели в лодку. Я - рядом с приставом Репиным. Я рассказал ему о моей встрече с городовым Григорием на Новой Земле.
- Дурак он, - говорит. - Так все и было. Он мне действительно прямо в морду… Что вы скажете? Ну его и сослали, а я все думаю - за что? За женщину. Я хлопотал-хлопотал… Дурака вернули. У него и еще одна заслуга есть: никто так под закуску рыбу засолить не умеет, как он. Под водку. Ценить надо…
На плоском песчаном берегу толпились рыбаки у огромной сети. На песке отмели лежал молодой парнишка, мертвый, с полуоткрытым ртом. Рот полон крови. В стороне лежит семга и ближе к нему одна, очень большая. Голова у нее разбита. Когда вынимали сеть, она выскочила из мотни и, кружась, приближалась к воде. Паренек, чтоб не ушла рыба, бросился на нее, лег, в борьбе она, ударив хвостом, расшибла парнишке грудь…
Северный край
За широкими полями, переходящими в бесконечные песочные отмели, серебрилось большое Кубенское озеро. Облака клубились над ним, освещаемые розовым вечерним солнцем. Белые чайки с криком носились надо мной, когда я подходил к озеру.
Тихий день. Озеро Кубено далеко уходило от ровного берега вдаль и сливалось на горизонте с небом. Широкое озеро. Вдали, как бы посреди воды, выступал четко, освещаясь солнцем, старый храм и ровно отражался в тихой глади озера. Такая красота! Далекий край. Россия… И какой дивной, несказанной мечтой был он в своем торжественном вещании тайн жизни…
Когда я подошел по ровному песку широкого пляжа к воде, мне показалось сразу - огромная глубина, бездна отраженных небес и облаков. А потом я увидел, что воды мало у края, мель, - песок пляжа далеко уходил в озеро.
Тихо. Озеро не колыхнет. «Искупаюсь», - подумал я. И, раздевшись, вошел в воду. Мелко. Я дальше - все мелко и мелко. Воды с вершок. Прошел чуть ли не версту, и воды было по колено. Я лег и смотрел по поверхности воды. Это был какой-то другой мир, мир небес и тихой зеркальной воды…
В прозрачной воде, сбоку от себя, я увидел двух больших серебряных рыб, плывших друг за другом. Потом стайку маленькой рыбешки. Я был далеко от места, где разделся, и мне показалось, что озеро можно пройти по колено.
Одеваясь, я увидел, что по отмели пляжа перелетали кулики, и их острый крик веселил пустынный берег. Чайки, пролетая, как бы падали в воду, ударяясь о поверхность тихого озера и хватая маленькую рыбу.
В деревне, где я остановился, хозяин дома сказал мне, что, точно, озеро мелко.
- В середине немного выше роста человека будет, а утонуть можно. Когда ветер гуляет, тонут рыбаки. Буря большая бывает. Вот по осени здесь охота, приезжай тады и что утей… гусяй, лебедяй… Берег-то вот чисто снегом крыт, что их сядет. Место привольное здесь, рыбы много, нельма вот хороша. Снитком тебя угощу, есть тут. Только подале сниток в Бел-Озере скусней. Там его завод, самый что ни на есть сниток - там. То озеро, Белозерское, - глубокое, и вода в нем другая - белая. Купцы московские или питерские возили с него, с Бел-Озера, в бочках сниток-то, хотели его завести у себя, в их озерах. Ан нет - он жить у них не хочет, а только вот в Бел-Озере живет. Вот и возьми. Исстари цари московские любили сниток есть белозерский - в посту, да с блинами на масленой. А то так бывает: весь сниток пропадет разом, и нет его. Уйдет, что ли, куда - никто не знает, нивесть… Нет снитка. А глядишь - опять пришел, полно озеро. Вот. И куда уйдет - никто не знает. Воля здесь, простор… Я был разок в Москве, ну что… духота! Удивлялся - и как народ там живет!… Старый у нас монастырь-то стоит на озере - видал? На камнях стоит и Каменный называется сам. Давно то было - князь вологодский ушел от брата свово, и княжество свое брату отдал, и построил этот монастырь. И возлюбил народ князя того за жисть праведную. Позавидовал брат меньшой, приезжал к нему на ладьях, одежи княжеские привозил в серебре-золоте. «Вернись, - говорит, - княжить со мною будешь… Чего, - говорит, - тебе монахом быть?…» А тот - нет. Зависть вошла к брату-то за любовь народа, и послал он к князю злодеев лютых. Те в ночь приехали на ладьях и ослепили князя-монаха… Выжил он. Грустил брат его, прощенья просил, а тот ему сказал перед смертью: «Не я слепой, а ты. Ты не зрел красоты озера… Если б ты видел красу его, то ты б не ослепил меня…»
- Как охотник ты будешь, - сказал мне хозяин за обедом, - то, слышь, по ту сторону берег лесной. Ехал я по рыбе однова, дак вот видел: вышла медведица… А я-то притулился в камыше и гляжу - ночь светлая, месяц светит, сети у меня заставлены. Я сижу и вижу, как медведица-то свово пестуна купала. Чисто мать… Тихо-онько его в воду-то опускает да мурлычет, знать, говорит ему что-то. Тихо, по саму морду окунула, да и морду - с головкой-то, значит. Схватила его, да бегом. Ведь ты што думаешь - ето она с его блох снимала. Дэк знаешь - потом другого несет. Купала, а потом - что ль, меня учуяла? - стоит, держит их в лапах и нюхает. Замурлыкала и ушла.
- А что, - спросил я, - вина-то ты не пьешь?
- Редко, - ответил хозяин. - У нас-то ведь не пьют в доме вина-то.
Я говорю:
- Неужели? А как же?
- У нас нельзя при детях пить в доме. А кто выпить хочет - в кабак поди. Ну и ходют кто. В кабаке выпьет перед обедом, а домой закусывать бежит. У нас бабы такие - дома пить не велят.
Женщины северных крестьян были строгие: они вели хозяйство и блюли дом и никогда не брали в рот хмельного. В доме была чистота, дома большие, пол в горнице устлан цветными циновками. Крестьяне не спали на полу, и кухня была отдельно. Курить в доме тоже было нельзя, и я со своими красками, кистями, холстами для живописи как-то нарушил чистоту и порядок дома.
Познакомившись с деревней, с рыбаками, я с одним из них ездил лучить рыбу с острогой. Он был ловок и бил острогой нельму. Она похожа на белую семгу.
Крестьянин-рыбак однажды вечером сидел у меня. Пили чай. Он рассказал мне, что здесь исстари помнят, что сам царь Иван Васильевич Грозный езжать сюда, в Вологду, любил.
- На Москве-то тревоги много в жисти было… Татарей боялись. Проснется царь ночью - не спится, ну, и пойдет поглядеть с башни Ивана святого, не идут ли орды татарские. Ну и уезжал сюды к нам, на отдых. Сюды-то татаре не придут - далече. Да еще в те поры тут Аника-воин жил. И-их, здоров… Его ни пищаль, ни меч не брали, а он даст раза по уху - ну и вся рать падает. Вот что… Это вон камни-то средь озера он наносил, где ноне Каменный монастырь-то стоит, - на его камнях. Во, сила была - Аника-воин.
- Ну уж это ерунда… - говорю.