Старик махнул рукой в пространство и опять прибавил только свое: «Вот и все…»
Мы стали прощаться.
Взяв в свои руки медный крест, висевший на его груди на грязном подряснике, монах сказал:
- Да хранит вас светлая правда господня и мир человеческий! Простите меня…
Мы вышли. Озеро было тихое и облака большие, розовые, отражались в нем, а чайки, блестя крыльями, в вольном полете носились над водой.
Минули года, умер В. А. Серов, и его жена Ольга Федоровна[399] рассказала мне, что последняя фраза Валентина Серова перед смертью была: «Вот и все». И вспомнился мне старый монах на Кубенском озере, к которому зашли мы в годы юные, в годы надежд.
В Крыму
В Крыму, в Гурзуфе, я нашел прекрасный кусок земли у самого моря, купил его и построил дом, чудесный дом. Туда ко мне приезжали гости, мои приятели - художники, артисты и многие все лето гостили у меня.
Я редко бывал в Гурзуфе. Мне нравилась моя мастерская во Владимирской губернии, там была моя родная природа. Все нравилось там - крапива у ветхого сарая, березы и туман над моховым болотом. Бодрое утро, рожок пастуха и заря вечерняя… А на реке - желтые кувшинки, камыши и кристальная вода. Напротив, за рекой, Феклин бор и конца нет лесам: они шли на сто четыре версты без селений. Там были и родные мои мужики. Я любил мужиков везде, где бы их ни видал - в русских уездах, губерниях, в их манящих селах и деревнях…
А в Гурзуфе, в Крыму, были татары, скромные, честные люди, тоже мужики. И при них начальник был - околоточный Романов.
- Усе, усе я понимаю, - говорил он, - погляжу и посажу, у меня не погуляешь… Усе улажу, кого хошь в клоповник посажу…
Он называл арестантскую «клоповником», а также «кордегардией».
- Я вот Романов, - говорил он, - а вот в Ливадии сам живет…
- Думбадзе?[400] - спросил его мой приятель-насмешник, барон Клодт.
- Не… - и Романов засмеялся.
Он был небольшого роста, опухший, голос хриплый, лицо круглое с серыми глазами, как оловянные пуговицы, под глазами синяк заживающий, и на роже свежие царапины и веснушки. Верхняя губа как-то не закрывала зубы. Лицо сердитое и пьян с утра.
- Это вот мундир у меня, господи, ей-ей, старый, в грязи, продран… ей-ей… Что получаешь? Сорок два… Чего… ей-ей… Это ведь что ж, гибель какая… Как жить?… Хосударь приезжает в Ливадию, ей-ей… Как встречу?… Мундир… двадцать пять рублей, не менее. Одолженье сделаете. Взаймы… Не дадите, буду знать, через кого хосударя не встречаю… ей-ей… Хвоспович спросит: вот скажу - не справил… Не я прошу - служба просит… ей-ей…
Романов приходил ко мне каждый день.
- Чего вы тут делаете? Розы разные, картины списываете. А чего ето? Об вас никакого положения дать нельзя… Тоже вас бережем, сохраняем… а кто знает, под богом ходим… Описываете… Вот там, гляжу, надысь: далеко, у скал сидите. А что, ежели кто да снимет вас из нагана? Вы со стульчика-то кувырк, значит… ножки кверху. А кто в ответе? Романов в ответе, все я… Ей-ей, гляди да гляди!…
Он вздыхал:
- На вас чин-то какой?
- Статский советник.
- Мал… Мы и действительных высылаем…
Позади моей дачи в Гурзуфе был базар - небольшая площадь и двухэтажные дома с вывесками, трактиры и кофейни. Тут Романов каждый вечер царил, не стесняясь:
- В Ливадии - он, - говорил Романов. - А тут - я. Порядок нужен.
Вечером на базаре разыгрывались бои. Романов таскал из трактиров пьяных за шиворот в «кордегардию».
У меня был приятель, татарин Асан, молодой парень, красавец. На затылке маленькая круглая шапка, вроде ермолки. Темные глаза Асана всегда смеялись, и он ими поводил, как арабский конь. Когда он смеялся, его зубы светились, как чищеный миндаль.
Неизвестно почему, околоточный Романов избегал Асана. Асан с ним был почтителен, изысканно вежлив, серьезен. Но глаза Асана смеялись…
Романов почему-то не смотрел на него и уходил, когда Асан был у меня.
- Что тебя не любит Романов? - спросил я как-то Асана.
- Меня? Э-э-э… он? Любит меня, во любит! Твоя - моя, любит, как брат. Я его не боится - он меня не боится… как брат.
Асан хитро смеется.
- Хороший начальник Романов. Судить любит, драка любит, вино любит, все любит… Его татарин учил. Хороший начальник.
- Как же этот татарин учил? - спросил Асана барон Клодт.
- Так, - говорит Асан, - так немного… На лодке возил на Одалары, знаешь? Два брата Одалары? Пустые горы, там стриж-птица живет, воды нет, никого нет… Никуда не поедешь - прямо, гора. Я привез его крабы ловить и оставил. Три дня он там отдыхал. Кричал - никто не слышит… Ну привез его опять назад. Такой стал хороший начальник, как надо… Я ему сказал: «Будешь хороший начальник! Не твоя - не моя. А то татарин увезет опять, совсем туда - крабов ловить… Вот…»
Как- то утром я писал на балконе розы и море с натуры. На лестнице, которая шла от дома к морю, стоял околоточный Романов, в новом мундире, и, вытянувшись, держал руку у фуражки, отдавая честь.
«Что такое с ним? - думаю. Я опять обернулся: Романов снова вытянулся и отдал честь. - Что такое?…» Я ушел в комнату с балкона и говорю своим приятелям Клодту и Сахновскому:
- Что-то с Романовым случилось…
Все мои приятели пошли посмотреть. Околоточный стоял навытяжку и отдавал честь, выпучив глаза.
- Что с вами, Романов? - спросил его Юрий Сергеевич Сахновский.
- Не могу знать - приказано! - громко ответил Романов.
- Что за черт? Непонятно… Что такое с Романовым случилось?
После завтрака я и приятели мои сидели в столовой. Вдруг отворилась дверь, вошел Романов и с испуганным лицом хрипло крикнул:
- Идут-с…
Мы встали. В дверях стоял богатырского роста исправник Хвостович и смотрел испуганно за собою, в открытую дверь. Что такое, что делается?… К еще большему нашему недоумению, в дверях показался невысокого роста господин в котелке - седенький, невзрачный незнакомец.
- Хотелось бы повидать… - тихо сказал вошедший, - художника Коровина… Хотелось бы…
- Вот он, - сказали приятели, показывая на меня.
- Здравствуйте, дорогой Константин Алексеевич, - сказал вошедший ласково. - Я от Владимира Аркадьевича [Теляковского] приказ получил: к вам поехать на поклон. Я музыкант… музыкант… Танеев[401] - брат у меня тоже музыкант…[402]. Согрешил я, Константин Алексеевич, - оперу написал… Это что ж такое… оперу… Вот тут у меня она…
И он вынул из кармана большой сверток.
- Я ведь сосед ваш, в Ливадии, недалеко… Сговоримся, вы ко мне, может, пожалуете, я вам поиграю… Если у вас есть инструмент, я и тут помузыкаю…
Мои приятели посмотрели на стоявших за Танеевым людей в мундирах - Хвостовича, Романова и еще каких-то с раскрытыми ртами - и рассмеялись. Танеев оглядел нас всех с удивлением:
- Как у вас тут весело… Приятно, когда весело… смеются…
- Пожалуйте к нам, пожалуйте. Я уже получил письмо, - сказал я, - от директора и сделал наброски декораций[403]. Я их отправил в Петербург, чтобы показали вам. Но, должно быть, вы уже были здесь.
Танеев был рад познакомиться с музыкантами - Сахновским, Варгиным[404], Куровым. Они разговорились. Когда музыканты разговорятся - надолго: до обеда, за обедом, после обеда… Вечером я посмотрел с балкона и увидел у подъезда полицейских, с ними Хвостович[405] и Романов.
- Скажите, что значит… - спросил я у Танеева, - полицейские стоят тут? Зачем?
- Пускай стоят.
Когда Танеев уехал, Варгин объяснил мне, что этот Танеев - брат композитора Танеева, тоже композитор. Но также и личный секретарь государя. Тут я понял, почему вся эта церемония. Романов после этого уже не приходил ко мне и бегал от меня, как от Асана.
Как- то ночью я писал из окна кафе базар. Трактиры освещены, из окон слышна музыка. По лестнице в трактир и из него шатался народ. Вдруг -свалка, гам. Из трактира вылетает пьяный прямо на мостовую. Драка. Вижу - Романов держит двоих за шиворот. Те вырываются. Романов бьет, его тоже бьют. Потом все смолкает. Лезут опять в трактир, потом опять кричат: «Караул!». Драка. И так весь вечер.