К. Н. выходит в отставку с пенсией и поселяется на продолжительное время в Константинополе. Вращается он главным образом в посольских кругах. На него смотрят как на мечтателя и неосновательного человека, но интересуются им и дружат с ним. Жизнь в Константинополе он считает счастливым временем своей жизни. Душевная буря после пребывания на Афоне улеглась. Он ведет светскую и разнообразную жизнь, внешне мало отличающуюся от прежней. Но внутренне он уже другой человек. Он остался эстетом и натуралистом, но религиозный мотив - искание спасения - делается господствующим. К. Н. окончательно становится православным, но окончательно христианином он не сделается никогда. Этот период константинопольской жизни был самым плодотворным в литературном отношении. В это время он написал самую значительную свою вещь "Византизм и славянство". У него выработалось цельное мировоззрение и явилась потребность изложить его. Свою философию истории и общества он приурочивает к вопросам славянской политики на Востоке. Таков его боевой темперамент. В это же время он написал "Одиссея Полихрониадеса", напечатанного в "Русском вестнике". А "Византизм и славянство" Катков отказался печатать в "Русском вестнике". Весной 1874 года К. Н. окончательно и уже навсегда покидает Константинополь и Восток и возвращается сначала в Москву, а потом в Кудиново. Начинается новый, трудный и страдальческий период его жизни.
Глава III. "Византизм и славянство". Натуралистический характер мышления. Философия истории и общества. Три периода развития. Либерально-эгалитарный процесс. Аристократическая мораль. Эстетическое учение о жизни
I
У К. Н. Леонтьева не было сложных познавательных интересов и широкого познавательного кругозора. Идеи его - остры и радикальны, но не отличаются большим разнообразием и богатством. Он искал сложной и разнообразной жизни, а не сложного и разнообразного познания. Он не принадлежит к гностическому духовному типу. Это был человек необыкновенно сильного и острого ума, один из умнейших русских людей. Но ум его был по преимуществу эмпирический, а не метафизический. Он совсем не силен в диалектике и не может мыслить отвлеченно. Он сам признает, что для него непривычны "натуги непрерывной метафизико-диалектической нити" и что он заботится о "методе действительной жизни". Никакой философской школы у него не чувствуется, а всегда чувствуется школа натуралиста и дарование художника. "Сознаюсь, что когда я пишу, то больше думаю о живой психологии человечества, чем о логике; больше забочусь о наглядном изложении, чем о последовательности и строгой связи мыслей. Меня самого, при чтении чужих произведений, очень скоро утомляет строгая последовательность отвлеченной мысли; глубокие отвлечения мне тогда только понятны, когда при чтении у меня в душе сами собой являются {примеры}, живые образы, какие-нибудь иллюстрации, хотя бы смутно, туманно, мимолетно, но все-таки живописующие эту чужую логику, насильно мне навязанную; или же пробуждаются, вспоминаются какие-нибудь собственные {чувства}, соответствующие этим чужим отвлечениям. Самые же эти так называемые "начала" мне малодоступны... Когда мне говорят: "{Начало любви}"{, я} понимаю эти слова очень смутно до тех пор, пока я не вспоминаю о разных живых проявлениях чувства любви... Вот как я слаб в метафизике". Он предпочитает богословие метафизике, потому что его можно прикрепить к Евангелию, к соборам, к папской непогрешимости и т. п. более зримым и осязаемым вещам. "Я не признаю себя сильным в метафизике, - пишет он Александрову, - и всегда боюсь, что я что-нибудь слишком реально и по-человечески, а не по-философски понял. Я {чувствую} психологию более конкретную, но, когда начинается психология {более метафизическая}, у меня начинает "животы подводить" от страха, что я не пойму". В метафизике, в области отвлеченной мысли, он всегда пасовал перед Вл. Соловьёвым и признавал его превосходство. Он не платоник, не созерцатель общих идей. Он остался натуралистом и в религиозный период своей жизни. Но его натуралистические исследования и построения были усложнены его эстетическими оценками и религиозными критериями. Натуралистические, эстетические и религиозные мотивы действуют в нем свободно и самостоятельно, не насилуя друг друга, но в конце концов ведут к высшей истине, в которой совпадают все критерии и оценки. К. Леонтьев был необычайно свободный ум, один из самых свободных русских умов, ничем не связанный, совершенно независимый. В нем было истинное свободомыслие, которое так трудно встретить в русской интеллигентской мысли. Этот "реакционер" был в тысячу раз свободнее всех русских "прогрессистов" и "революционеров". У него нужно искать свободомыслия, родственного свободомыслию Ницше. К. Н. говорит, что "свобода лица привела личность только к большей безответственности и ничтожеству". Он делает резкое различие между "юридической свободой лица и живым развитием личности, которое возможно даже и при рабстве". Он глубоко понял, что "индивидуализм губит индивидуальность людей, областей и наций". "Свернувши круто, - пишет К. Н. со свойственными ему радикализмом и остротой, - с пути эмансипации общества и лиц, {мы вступили на путь эмансипации мысли}". И поистине, все русское "эмансипационное" движение, освобождающее общество и лицо, не только не привело к эмансипации мысли, но окончательно поработило мысль. К. Леонтьев "эмансипировал" мысль - в этом одна из великих его заслуг. В нем было "живое развитие личности", "индивидуальность", а не индивидуализм, не отвлеченная "свобода лица".
В своих социологических исследованиях К. Леонтьев хотел быть холодным, безучастным к человеческим страданиям, объективным. В этом он был прямой противоположностью русской "субъективной школе в социологии". Как социолог, он решительно не хочет быть моралистом и проповедовать любовь к человечеству. Он относится к социологии как к зоологии, к которой, кстати сказать, имел вкус и склонность. "Есть люди очень гуманные, но гуманных государств не бывает. Гуманно может быть {сердце} того или другого правителя; но нация и государство - не человеческий организм. Правда, и они организмы, но другого порядка; они суть {идеи}, воплощенные в известный общественный строй. У {идей} нет гуманного сердца. Идеи неумолимы и жестоки, ибо они суть не что иное, как ясно или смутно сознанные законы природы и истории". "Страдания сопровождают одинаково и процесс роста и развития, и процесс разложения. Все болит у древа жизни людской... {Боль для социальной жизни - это самый последний из признаков, самый неуловимый;} ибо он субъективен". Вот с какой умственной настроенностью подходит К. Леонтьев к исследованию общественного процесса. И этот пафос жестокого и беспощадного натуралиста, объективного физиолога и патолога человеческого общества находит себе санкцию в его эстетических оценках и в его религиозной вере. Он с религиозным пафосом и с эстетическим любованием утверждает действие железной природной необходимости в человеческом обществе, объективно-природные основы общества, не допускающие субъективного человеческого произвола. {В законах природы, действующих в истории, он видит Бога и красоту}. Он открывает божественное начало не в человеческой свободе, а в природной необходимости. В этом родствен он Ж. де Местру и французской контрреволюционной католической школе, хотя, по-видимому, он не был с ней знаком. Натурализм К. Леонтьева приводил к тому, что он не понимал категории свободы, не понимал творческого значения духа в жизни общества.