К. Леонтьев защищает мораль сильных и ярких индивидуальностей, мораль героическую против морали утилитарной, морали демократической середины. "С одной стороны, я уважаю барство; с другой, люблю наивность и грубость мужика. Граф Вронский или Онегин, с одной стороны, а солдат Каратаев и кто?.. ну, хоть Бирюк Тургенева, для меня лучше того "среднего" мещанского типа, к которому прогресс теперь сводит мало-помалу всех - и сверху и снизу, и маркиза и пастуха". Прозаическую религию всеобщей пользы он ненавидел не только эстетически, но и нравственно. Идея всеобщего блага была для него безнравственной идеей. Это необходимо подчеркнуть, чтобы глубже понять К. Леонтьева, чем его обыкновенно понимают. "Это все лишь {орудия смешения -} это исполинская {толчея, всех и вся толкущая в одной ступе псевдогуманной пошлости и прозы;} всё это {сложный алгебраический приём, стремящийся привести всех и вся к одному знаменателю. Приёмы} эгалитарного {прогресса -} сложны; {цель груба}, проста по мысли, по идеалу, по влиянию и т. п. Цель всего - {средний человек; буржуа}, спокойный среди миллионов таких же средних людей, тоже покойных". Слова эти проникнуты не только эстетическим, но и нравственным негодованием. К. Н. решительный противник морали автономной личности: "Европейская мысль поклоняется человеку {потому только, что он человек}, поклоняться она хочет не за то, что он герой или пророк, царь или гений. Нет, она поклоняется не такому {особому и высокому развитию личности}, а просто индивидуальности {всякого} человека и {всякую личность} желает сделать счастливою (здесь на земле), равноправною, покойною, надменно-честною и свободною в пределах {известной} морали. Это-то искание всечеловеческой равноправности и всечеловеческой правды, исходящей не от {положительного} вероисповедания, а от того, что философы зовут личной, {автономической} нравственностью, это-то и есть яд, самый тонкий и самый могучий из всех столь разнородных зараз, разлагающих постепенным действием своим все европейские общества". Мораль К. Н. стоит не за всякую личность, а за личность высокого качества, за высокое качество в личности, за подбор качеств. Это - мораль качеств в противоположность морали количеств. У нас привыкли мораль понимать в смысле толстовском, и потому К. Леонтьев представляется совершенным отрицателем морали. По моральному сознанию своему К. Н. - антикантианец. Аристократическая мораль - особая мораль, а не аморализм. Как сознательный глашатай аристократической, качественной морали, К. Н. говорит: "Даже и добродетели не все одинаково полезны всем классам людей, например, сильное чувство личного достоинства в людях высшего круга порождает рыцарство, а, разлитое в народной массе, оно возбуждает инзуррекции парижских блузников... {Однообразие развития и тут оказывается антисоциальным}".Он не только эстетически, но и морально не понимает, почему "{сапожнику} повиноваться легче, чем {жрецу} или {воину}, жрецом благословенному". Ему и эстетически и нравственно одинаково отвратительны "и свирепый коммунар, сжигающий тюильрийские сокровища, и неверующий охранитель капитала". Он защищает эстетически и нравственно высокий душевный тип, когда говорит: "Смесь {страха и любви -} вот чем должны жить человеческие общества, если они жить хотят... Смесь любви и страха в сердцах... священный ужас перед известными идеальными {пределами}, любящий страх перед некоторыми {лицами;} чувство искреннее, а не притворное только для политики; благоговение при виде даже одних иных {вещественных предметов}, при виде иконы, храма, утвари церковной". Тип совершенно автономный, не чувствующий уже "священного ужаса" перед тем, что выше его, есть нравственно низменный душевный тип. "Без {насилия} нельзя. Неправда, что можно жить без насилия... {Насилие не только побеждает, оно и убеждает многих, когда за ним, за этим насилием, есть идея}... В трудные и опасные минуты исторической жизни общество всегда простирает руки не к ораторам или журналистам, не к педагогам или законникам, а к людям силы, к людям, {повелевать умеющим, принуждать дерзающим}!" Это - определенная мораль силы, столь не похожая на господствующее у русских моральное сознание, отрицающее моральное значение силы, заподозревающее её. Но мораль эта не евангельская.
К. Леонтьев - враг гуманистической морали, один из самых страшных и крайних её врагов. Он всей силой своего страстного темперамента, своего острого ума, своего необычайного дарования отрицал всякую связь христианства с гуманизмом. Он предвидел, чем кончится гуманизм, каковы будут его последние плоды. Он понимал, что гуманистическая свобода опустошает человека и должна превращать его в небытие. Он любил и почитал не вообще индивидуальность, не всякую индивидуальность, а оригинальную и яркую индивидуальность - "исключительное, обособленное, сильное и выраженное развитие характеров". Индивидуализм, автономизм враждебны такому развитию характеров, таким индивидуальностям. "Реальная свобода лица" возможна и при пытке. Как преклонялся К. Н. перед сильно выраженными и оригинальными характерами, видно из его оценки дела раскольника Куртина и казака Кувайцева. Раскольник Куртин заколол родного сына своего в жертву Богу. Он заставил сына одеть белую рубаху и нанёс ему несколько ран в живот. Он любил сына и совершил преступление в религиозном экстазе. Казак Кувайцев держал у себя под тюфяком отрезанную руку, палец и волосы, а также одежду своей умершей возлюбленной. Куртин и Кувайцев отданы были под суд. "Конечно, - говорит К. Н., - никто не станет оспаривать у суда право карать поступки, подобные поступкам Куртина и Кувайцева. Но обыкновенный суд, точно так же как и справедливая полицейская расправа, суть проявления лишь "{правды внешней}",и ни государственный суд, ни {суд} так называемого {общественного мнения}, ни полицейская расправа не исчерпывают бесконечных прав личного духа, до глубины которого не всегда могут достигать общие правила законов и общие повальные мнения людей. Судья обязан карать поступки, нарушающие общественный строй, но там только сильна и плодоносна жизнь, где почва своеобразна и глубока даже в незаконных своих произведениях. Куртин и Кувайцев могут быть героями поэмы более, чем самый честный и почетный судья, осудивший их вполне законно". Взор К. Н., "полного ненависти к иным бездушным и сухим сторонам современного европейского прогресса", обращается к Куртину и Кувайцеву, в которых он видит "характер трагического в жизни народа". В этом сказываются не только эстетические, но и моральные вкусы К. Н. Социологическое и моральное его учение полярно противоположно социологическому и моральному учению H. Михайловского. К. H. утверждает, что яркое развитие личности предполагает дифференцированное и сложное строение общества. Упростительное смешение общества ведет к отцветанию личности, к её опустошению. Общественная нивелировка ведет к умиранию не только общественной, но и личной яркости и оригинальности. Индивидуализм Михайловского, требующий уравнения и смешения общественной среды, враждебен индивидуальности. Точка зрения Леонтьева находит себе подтверждение у исследователей совершенно иного типа, например у Зиммеля в его "Социальной дифференциации". Наряду с истиной социологического характера К. Н. выясняет истину этического характера. Сверхличные ценности, религиозные, культурные, государственные, выше личного блага. Личное благо должно склониться перед сверхличными ценностями. И это - бесспорная истина нравственного сознания, столь противоположного нравственному сознанию Толстого, Михайловского и многих русских людей. Но границы сознания К. Леонтьева были в том, что он не понимал значения свободы духа, что точка зрения его была не столько духовной, сколько натуралистической. Религиозная проблема человека не стояла перед ним во всей глубине. Леонтьев забывает, что христианство утверждает абсолютное значение всякого лица человеческого.