И вот оказывается, что К. Леонтьев презирает не только болгар и сербов, но и русский народ. Он не верит в русский народ. Он верит лишь в византийскую идею. Ему дорога не Россия и не русский народ, не русская идея, а византийское православие и византийское самодержавие, дорог аристократизм, где бы он ни был. В известном смысле можно сказать, что К. Н. более "интернационалист" (если бы это скверное слово могло быть применено к благородным явлениям!), чем националист. Во всяком случае, национализм его был слишком своеобразен. Современную Россию К. Н. перестал любить, он любил прежнюю Россию. "{Нынешняя} Россия мне {ужасно} не нравится. Не знаю, стоит ли за нее или на службе ей умирать? Я люблю Россию царя, монахов и попов, Россию красных рубашек и голубых сарафанов, Россию Кремля и проселочных дорог, благодушного деспотизма". Он любил в России лишь то, что прельщало его как красота и что создано было принудительным действием некоторых идей. "Избави Боже большинству русских дойти до того, до чего, шаг за шагом, дошли уже многие французы, то есть до {привычки служить всякой Франции и всякую Францию} любить!.. На что нам Россия не самодержавная и не православная?" Он спрашивает себя: "Боже, патриот ли я? Презираю ли или чту свою родину? И боюсь сказать: мне кажется, что я её люблю, как мать, и в то же время презираю, как пьяную, бесхарактерную до низости дуру". К. Н. любил Россию особенной любовью, не такой, какой любили славянофилы и традиционные наши националисты. Эта любовь не мешает ему говорить о России и русском народе самые горькие и беспощадные истины, от которых можно прийти в отчаяние и потерять всякую надежду на выполнение Россией её великой миссии. "Молодость наша, говорю я с горьким чувством, {сомнительна}. Мы прожили много, {сотворили духом мало} и стоим у какого-то страшного предела". Слова эти звучат совсем по-чаадаевски. Может показаться, что писал их сам Чаадаев. Много можно найти у К. Н. таких беспощадных, горьких, чаадаевских мест. "Оригинален наш русский психический строй, между прочим, и тем, что до сих пор, кажется, в истории не было ещё народа {менее творческого, чем мы}. Разве турки. Мы {сами}, люди русские, действительно, весьма оригинальны психическим темпераментом нашим, но никогда ничего действительно оригинального, {поразительно-примерного вне себя создать до сих пор не могли}. Правда, мы создали {великое государство;} но в этом царстве почти нет {своей государственности;} нет таких своеобразных и {на других влияющих} своим примером внутренних политических отношений, какие были в языческом Риме, в Византии, в старой монархической Франции и в Великобритании". В отличие от славянофилов он отрицает оригинальность русского самодержавия. Все дальше и дальше идет он в своей беспощадности к России и русскому народу. Он разбивает иллюзии национального самообольщения более радикально, чем все западники, мыслившие поверхностно. Россия крепка и сильна исключительно инородными, а не своими собственными народными началами. "Нужна вера в дальнейшее и новое развитие византийского христианства, в плодотворность {туранской} примеси в нашу русскую кровь; отчасти и в православное intus-susceptio властной и твердой немецкой крови". "Русская дисциплина, не свойственная всем другим славянам, есть не что иное, как продукт совокупного влияния начал, чуждых коренному славянству, начал византийского, татарского и немецкого. Может быть, в этом и есть значительная доля {очень печальной} для славянского самолюбия правды: дисциплина нашей Церкви происхождения вполне византийского; немцы до сих пор ещё учат нас порядку; а татарской крови, как известно, течет великое множество в жилах того дворянства русского, которое столько времени стояло во главе нации нашей... Быть может, кто знает, {если бы не было всех этих влияний}, то и всеславянское племя, и русский народ, в частности взятый, из буйного безначалия перешел бы легче всякого другого племени или нации в {мирное безвластие}, в организованную, {легальную анархию}".Эти печальные для русского самолюбия слова многим покажутся правдоподобными после опыта русской революции.
{В русские начала} К. Леонтьев не верил и не на них основывал свои мечты о мировой миссии России. Он верил {в деспотическую идею}, которая может держать и направлять народную стихию. С этим связано и политическое реакционерство К. Н. Он реакционер потому, что не верит в русскую народную стихию и видит, что Россия вступает в период смесительного упрощения, то есть разложения. Он, крайний сторонник самобытного культурного идеала, не видит самобытной русской мысли и видит "русский ужас перед всякой действительной умственной независимостью". "Все великое и прочное в жизни русского народа было сделано {почти искусственно и более или менее принудительно}, по почину правительства". Свободный почин общества и народа не приносил ничего, кроме разрушения. К. Н. не верит в русскую землю и земское общество, как верили славянофилы. Он верит в начала, идущие сверху. "Чтобы русскому народу действительно пребыть надолго народом-"богоносцем", он должен быть ограничен, {привинчен, отечески и совестливо стеснён}. Не надо лишать его тех {внешних ограничений и уз}, которые так долго утверждали и воспитывали в нем {смирение и покорность}. Эти качества составляли его душевную красу и делали его истинно великим и примерным народом". Вопреки демократизму славянофилов, К. Н. думал, что царская власть, которой только и держалась, по его мнению, Россия, возрастала у нас одновременно с неравенством и различием. Она препятствовала упростительному смешению. "Истинно-русская мысль должна быть прогрессивно-охранительной; выразимся ещё точнее: ей нужно быть {реакционно-двигающей}, то есть проповедовать {движение вперёд на некоторых пунктах} исторической жизни, но не иначе как посредством сильной {власти} и с готовностью на всякие {принуждения}".К. Н. думал, что Россия должна взять на себя почин экономических реформ и этим предотвратить надвигающуюся социальную революцию. В этом он следовал народническим традициям. Глубокие сомнения в русском народе и роковые предчувствия грядущего разложения заставляют его воскликнуть: "Надо {подморозить} Россию, чтобы она не "гнила" ". Но "подмораживанием" нельзя ведь создать новой цветущей самобытной культуры, нельзя выполнить положительной миссии в мире. "Слава Богу, что мы стараемся теперь затормозить хоть немного свою историю в надежде на то, что можно будет позднее свернуть на вовсе иной путь. И пусть тогда бушующий и гремящий поезд Запада промчится мимо нас, к неизбежной бездне социальной анархии". Это слова отчаявшегося, потерявшего надежды консерватора. В них нет веры и надежды на сложное цветение культуры, на мировую миссию. Мессианизма мистического у К. Н. никогда не было, его учение о призвании России было натуралистическим и зависело от натуралистического процесса, происходящего с Россией.
К. Леонтьев так мало верил в силу "своего", "русского", что отрицательно относился к русификации окраин. Он называл русификацию "жидкой, бледной и нивелирующей европеизацией". "Русификация окраин есть не что иное, как демократическая европеизация". "Для нашего, {слава Богу, ещё пестрого} государства полезны своеобычные окраины; полезно упрямое иноверчество; слава Богу, что {нынешней русификации} дается отпор. {Не прямо полезен} этот отпор, {но косвенно;} католичество есть главная опора полонизма, положим, но оно же вместе с тем одно из лучших орудий против общего индифферентизма и безбожия". В этом К. Н. решительно расходился и с Катковым, и со славянофилами, и со всеми нашими традиционными консерваторами. Он даже находит, что инородцы лучше русских. "Хорошо обращать униатов в православие, но ещё бы нужнее придумать, как {своих}, москвичей, калужан, псковичей, жителей Северной Пальмиры, {просветить Светом Истины}? С упорными {иноверцами} окраин Россия со времен Иоаннов все росла и росла, все крепла и прославлялась, а с "европейцами" великорусскими она, в каких-нибудь полвека, пришла... К чему она {пришла -} мы видим теперь!.. Между прочим, и к тому, что и русский старовер, и ксёндз, и татарский мулла, и самый дикий и злой черкес стали лучше и безвреднее для нас наших единокровных и {по названию (но не по духу, конечно) единоверных} братьев!" "Русские люди, - пишет К. Н. Заморееву, - не созданы для свободы. Без страха и насилия у них все прахом пойдет". "Да разве в России можно без {принуждения, и строгого} даже, что бы то ни было сделать и утвердить? У нас что крепко стоит? Армия, монастыри, чиновничество и, пожалуй, крестьянский мир. {Всё принудительное}"."По пристрастию {сердца} к России я часто думаю, что все эти мерзкие личные пороки наши очень полезны в культурном смысле, ибо {они вызывают потребность деспотизма, неравноправности} и резкой дисциплины, духовной и физической; эти пороки делают нас малоспособными к той буржуазно-либеральной цивилизации, которая до сих пор ещё так крепко держится в Европе. Как {племя, как мораль}, мы гораздо ниже европейцев; но, так как, и не преувеличивая молодость нашу, все-таки надо признать, что мы {хоть на один век} да моложе Европы, то и более бездарное и менее благородное племя может {в известный период стать лучше в культурном отношении}, чем более устаревшие, хотя и более одаренные племена". Вот за какую соломинку цепляется К. Н. в своих надеждах на будущее России. Европейские народы он считает более одаренными, чем русский народ. "Да, милый мой, - пишет он Александрову, - не вижу я в русских людях той какой-то особенной и неслыханной "морали", "любви", с которой носился Ваш подпольный пророк Достоевский, а за ним носятся и другие, и на {культурное} (!) значение которой рассчитывают". Даже русской религиозности К. Н. отказывает в оригинальности: "Византийской религиозной культуре вообще принадлежат все главные {типы} той святости, которой образцами впоследствии пользовались русские люди... Все наши святые были только учениками, подражателями, последователями византийских святых". Он решительно предлагает "{отвергнуть возможность поклонения Каратаеву} и вообще простому народу в стиле, слишком похожем на {славянофильский} стиль подобного поклонения в сороковых и шестидесятых годах". Своеобразия русского православия он не видел. Он не знал белого христианства св. Серафима, христианства Воскресения.