Как видите, мысли Леонтьева о России очень близки мыслям Чаадаева: они столь же горькие, печальные и пессимистические, столь же бесстрашные и радикальные, столь же противоположные мыслям славянофильским. Разница лишь в том, что Чаадаев искал спасения в западных, католических началах, Леонтьев же - в началах византийских. И тот, и другой утверждают главенство объективной идеи над народной стихией, и для того, и для другого религиозная идея выше национальности. К. Н. не верит в долговечность государства без мистических основ. "{Личная мораль} и даже личная доблесть, сами по себе, не имеют в себе ещё ничего организующего и государственного. Организует не личная добродетель, не субъективное чувство чести, а идеи {объективные, вне нас стоящие}, прежде всего {религия}".В русском дворянстве К. Н. не видит настоящей религиозности. Об интеллигенции и говорить нечего. "Церкви и монастыри, - пишет он Карцевой, - ещё не сейчас закроют: лет двадцать, я думаю, ещё позволено будет законами русским помолиться". В этих словах звучит зловещее предчувствие. Оно сбывается в наше время. "Человек, {истинно верующий}, не должен колебаться в выборе между верой и отчизной. {Вера должна взять верх}, и отчизна должна быть принесена в жертву уже по тому одному, что всякое государство земное есть явление преходящее, {а душа моя и душа ближнего вечны, и Церковь тоже вечна;} вечна она в том смысле, что если 30 000, или 300 человек, или {всего три человека} останутся верными Церкви {ко дню гибели всего человечества на этой планете, -} то эти 30 000, эти 300, эти три человека будут {одни правы, и Господь будет с ними, а все остальные миллионы будут в заблуждении}"."{Вера} во Христа, апостолов и в святость Вселенских Соборов не требует непременно веры в Россию. Жила Церковь долго без России, и, если Россия станет недостойна, - {Вечная} церковь найдет себе новых и лучших сынов". К. Н. не был грешен церковным национализмом, в этом он резко отличается и от славянофилов, и от Достоевского. Его построение ближе подходит к католичеству, чем к русскому православию, И понятно, что он должен был сблизиться с Вл. Соловьёвым, что тот не мог не повлиять на него. В одном ещё отношении взгляды К. Н. на русский народ резко расходились со взглядами славянофильскими. Он утверждал, что у русских слабо родовое чувство и чувство семейственности и сильно государственное. "Родовое чувство, столь сильное на Западе в аристократическом элементе общества, у нас же в этом элементе гораздо слабейшее, нашло себе главное выражение в монархизме... Государство у нас всегда было сильнее, глубже, выработанное не только аристократии, но и самой семьи. Я, признаюсь, не понимаю тех, которые говорят о семейственности нашего народа... Все почти иностранные народы, не только немцы и англичане, но и столькие другие: малороссы, греки, болгары, сербы, вероятно, и сельские или вообще провинциальные французы, даже турки, - гораздо семейственнее нас, великороссов". К. Н. глубоко прав: у русских получило исключительное развитие начало государственное, монархическое, и ему было подчинено начало аристократическое и семейно-родовое. Но в другом отношении К. Н. разделял заблуждение славянофилов и русского народничества. Он думал, что призванием славян должно быть уничтожение свободного индивидуализма, что в России не должно развиваться личное начало и что от этого сохранится более высокий тип культуры. С этим связано отвращение К. Н. к правовому началу. Леонтьев верно подметил своеобразный коллективизм, свойственный русскому народному характеру, но тут нужно искать и основной порок его общественной философии. Он смешал для России первоначальную простоту с цветущей сложностью. Недостаточная раскрытость в России личного начала - русский коллективизм был препятствием для развития в России культуры, нежеланием подчиниться природному закону перехода от простоты к сложности. Развитие личности связано с цветущей сложностью. Это утверждал и сам К. Н. И он был горячим сторонником яркого развития личности. С натуралистической точки зрения, на которой он стоял, было безнадежным противоречием ждать от России эпохи цветущей сложности, культурного ренессанса в его духе. Духовной веры в русский народ у него не было - в этом было его несчастье. Все вело К. Н. к жестоким сомнениям в будущности России, которые мучили его последние годы, и к полной потере веры в Россию. В этом отношении встреча с Вл. Соловьёвым имела для него огромное значение.
IV
Сомнения в будущности России постепенно подрывали все его построение о России. "Сомнительна {долговечность} её (России) будущности; загадочен {смысл} этой несомненной будущности, {её идея}. И я ли один так думаю? Нет, я знаю, многие в этом согласны со мною. Только не скажут громко, а лишь "приватно пошепчут". "Сознаюсь, мои {надежды} на культурное будущее России за последнее время стали все более и более колебаться". "Очень может быть, что и вера Данилевского в столь богатую и невиданную четырехосновную славяно-русскую культуру была верой напрасной и ни на чем не основанной; очень может быть, что и мои {прежние} надежды на что-нибудь подобное несбыточны". "Я не говорю, что я отчаиваюсь вовсе в {особом} призвании России. Я признаюсь, что я очень нередко начинаю в нем сомневаться". Как на последнее прибежище смотрит он на различие вопроса православно-религиозного и вопроса славяно-племенного и предлагает сосредоточиться на первом вопросе. "При всем желании моём думать так, как думал я прежде (то есть заодно с Данилевским), - начинаю все больше и больше колебаться. Горькие и почти насмешливые слова Вл. Соловьёва: "Русская цивилизация - есть цивилизация европейская", беспрестанно вспоминаются мне в моём одиночестве. А что если он {с этой стороны прав}!" "А что если {с этой стороны} Соловьёв видит дело вернее нас; что если мы хотим верить тому, что нам приятно, и ослепляемся?.. Будет ли ещё вообще новая, вполне независимая, полная, оригинальная культура на земном шаре, - это вопрос!" Допустивши даже, что будут ещё (до {неизбежного и надвигающегося} светопреставления) один или два новых культурных типа, мы все-таки не имеем ещё через это права надеяться, что этот новый культурный тип выработается {непременно весьма уже старою Россией} и её славянскими единоплеменниками, отчасти переходящими прямо из свинопасов в либеральных буржуа, отчасти давно уже насквозь пропитанных европеизмом". К. Н. старается найти такой выход из противоречия в своих взглядах на Россию: "Иное дело - {верить} в идеал и {надеяться} на его осуществление; иное дело и любить этот самый идеал. Можно любить и {безнадежно} больную мать; можно, даже и весьма страстно желая культурного выздоровления России, - утратить, наконец, веру в это выздоровление". Он очень далеко отошел от Данилевского и от славянофилов. Вл. Соловьёв смутил его и укрепил его сомнения в призвании России.
"С 82-84-го года встретился человек молодой, которому я впервые за тридцать лет уступил - не из практических личных соображений, а в том смысле, что {безусловное почитание нашего с Данилевским идеала} впервые у меня внутренне поколебалось". "Соловьёв - единственный и первый человек, который, {с тех пор как я созрел, поколебал меня и несколько} заставил думать {в новом направлении}... Поколебал не {личную и сердечную} веру мою {в духовную истину Восточной Церкви}, необходимую для спасения {моей} души за гробом... Он поколебал, признаюсь, в самые последние два-три года мою {культурную веру в Россию}, и я стал за ним {с досадой}, но {невольно} думать, что, пожалуй, призвание-то России {чисто религиозное}... и только". Потом мы увидим, что и религиозное призвание России он понимал очень ограничительно, совсем не так, как понимал Достоевский, да и сам Вл. Соловьёв. Он продолжал верить в Православную Церковь как путь спасения своей души. Вот и все. Без всяких исторических перспектив. Победил мотив монашеско-аскетический. Если Вл. Соловьёв изначально был более прав, чем Леонтьев, то Леонтьев в некоторых отношениях был более прозорлив и предвидел такие результаты "либерально-эгалитарного" процесса в России, каких Вл. Соловьёв не предвидел. Чуткость и прозорливость К. Н., особенно в последние годы, изумительны. Он острее и глубже всех понимал и характер русского народа, и процессы, совершающиеся в России. Он, по существу, оказался более прав, чем все, чем славянофилы и западники, чем Достоевский и Соловьёв, чем Катков и Аксаков. У него было катастрофическое чувство наступления новой эпохи. "Петербургская Россия, - писал он в 1880 году, эта мещанская {современная} Европа, сама трещит везде по швам, и внимательно разумеющее ухо слышит этот многозначительный треск ежеминутно и понимает его ужасное значение!" Он не был замкнутым и закупоренным консерватором. Он чувствовал перелом, умирание старого, нарождение нового. Он раньше других и серьезнее других почуял гул надвигающейся революции и понял, что она несет с собой и какой смысл её. И он восклицает в ужасе от своих ранних и роковых предчувствий: "Русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится ещё быстрее всякого другого по смертному пути {всесмешения}, и - кто знает? - подобно евреям, не ожидавшим, что из недр их выйдет Учитель {Новой веры, и мы, неожиданно, из наших государственных недр, сперва бессословных, а потом бесцерковных или уже слабо церковных, - родим антихриста} (курсив мой. - {Н. Б}.)" Это слова необычайные и жуткие, в них почувствовано что-то роковое для духовного будущего России, что-то глубоко верное, как предостережение, как раскрытие таящейся в России опасности. Вот каким предчувствием окончилась история русских мессианских ожиданий и надежд. Поистине, в России, в народе русском есть благоприятная почва для явления антихриста. Но у К. Н. можно найти и совершенно конкретные предвидения русской революции, почти что описание её характера. В этом он был настоящим пророком. Эти предвидения чередовались у него с планами и мерами предотвращения грядущей опасности и грядущего разрушения, часто наивными и практически бездейственными.