Отражением упомянутых англо-французских недоразумений и французских опасений является, по-видимому, также неожиданное и чрезвычайно быстрое изменение взглядов русской Ставки на возможность участия русских военных сил в начавшейся 19/6 февраля, путем бомбардировки внешних фортов, дарданелльской операции.
Еще 23/10 февраля Кудашев извещал Сазонова в чрезвычайно пессимистическом тоне о состоявшемся накануне в Ставке собеседовании генерала Данилова, адмирала Ненюкова и его самого, в котором выяснилось, что «если в отношении нашего флота произошла некоторая перемена к лучшему… то в отношении сухопутных войск перемен к лучшему нет, и никакой десантной операции мы и ныне не в состоянии сделать на Босфоре, даже если бы там появились наш и союзные флоты». А уже на следующий день, 24/11 февраля, то есть до получения в Ставке второй телеграммы Извольского от того же числа, переданной в Ставку лишь 25/12 февраля, в которой сообщалось о том, что «Делькассе еще раз высказал мне надежду, что мы будем участвовать в операции против Проливов и Константинополя не только нашим черноморским флотом, но и сухопутными войсками»[75], Кудашев, к своему крайнему удивлению, узнал, что «ген. Данилов вдруг находит возможным посадить один из кавказских корпусов на транспорты и выслать его к Босфору на случаи удачи прорыва Проливов». Вся обстановка дела едва ли допускает сомнение, что причину этого поворота следует искать отнюдь не в соображениях военного, а исключительно в соображениях политического характера.
В нашем распоряжении в настоящее время не имеется данных, которые позволили бы расшифровать тайну этого поворота до конца. Едва ли, однако, можно сомневаться в том, что разгадка заключается в приезде в Ставку все того же 24/11 февраля военного министра Сухомлинова — приезде, предшествовавшем ошеломившей Кудашева новости об изменении взглядов Данилова. Само собой разумеется, что Сухомлинов узнал до своего выезда из Петрограда об указании Делькассе (20/7 февраля) на политическую важность участия русских сухопутных сил в операции и что сообщение об этом, даже если ему не сопутствовало сообщение о каком-либо суждении по поводу него Николая II, должно было иметь существенное значение. В частности, в Ставке хорошо знали, с какой чрезвычайной напряженностью французское правительство следило всегда за тем, чтобы никакие силы, могущие быть употребленными против Германии, не отвлекались от «главной задачи» войны. Отступление от этого правила в данном случае приобретало тем более показательный и важный характер.
Тем не менее вопрос об отправке русского отряда на Босфор был решен в утвердительном смысле лишь к 1 марта /16 февраля. Мучимый неизвестностью, чем кончится обсуждение «еще не решенного» вопроса об отправке к Босфору десанта «численностью не свыше одного корпуса, взятого с Кавказа», о котором его известил телеграммой от 24/11 февраля Кудашев, а может быть, и полученными им сведениями о новых колебаниях Ставки, Сазонов, на которого наседали и Делькассе (телеграмма Извольского от 27/14 февраля и позднее от 2 марта /17 февраля), и Бьюкенен (телеграмма Сазонова Кудашеву от 28/15 февраля), в отчаянии возбудил вопрос, не признает ли великий князь возможным образовать десант «по крайней мере» из ополченских бригад, предназначавшихся для Сербии, причем «обязывался высказать убеждение, что, если это только представляется допустимым для нас с военной точки зрения, необходимо, чтобы при вступлении союзнических войск в Константинополь участвовали и наши войска» (телеграмма заместителю Кудашева Муравьеву от 28/15 февраля)[76]. В ответ он получил успокоительное, хотя и чрезвычайно осторожно формулированное, сообщение из Ставки: «Будет сделано все, что возможно. Решено послать войска с Кавказа» (телеграмма Муравьева от 1 марта /16 февраля), — а вслед за тем и сообщение о том, что «посадка всех войск… в количестве одного корпуса потребует от 15 до 20 дней» (телеграмма Муравьева от того же дня). Только после этого он известил Извольского для передачи Делькассе о том, что «вопрос о составе морских и сухопутных сил, намеченных к участию в совместных действиях против Босфора и Константинополя, разрабатывается в подлежащих министерствах» и что великий князь «повелел подготовить десант из числа войск, находящихся на Кавказе», обещая дать дополнительно «дальнейшие подробности» (телеграмма от 3 марта /18 февраля)[77].
75
Уже после этого, 25/12 февраля, Грэй с своей стороны высказал Бенкендорфу надежду, «что, если удастся выполнить проект и если будет возможно попутно разбить турецкий флот, что очистит Черное море, императорское правительство сочтет возможным высадить русский военный десант достаточной силы, согласованно с союзными десантами».
76
Тот же вопрос он возбудил на следующий день одновременно перед Николаем II и великим князем, ссылаясь на настояния Палеолога и Бьюкенена «от имени их правительств» (телеграмма Кудашеву от 1 марта /16 февраля).
77
Состав русского экспедиционного отряда продолжал и впоследствии интересовать союзников (см. телеграмму Извольского 19/6 марта, телеграмму Сазонова Кудашеву 29/16 марта). Телеграммой от 31/18 марта Сазонов известил Китченера, по поручению великого князя, через Бенкендорфа о том, что «численность сил, назначенных для действий против Константинополя, равняется одному корпусу в полном составе, под командой ген. Истомина», о чем из Лондона, однако, не сочли нужным сообщить в Париж, где были недовольны тем, что «сказанный (английский) штаб недостаточно держит французское правительство в курсе своих планов и предположений касательно дарданелльской операции» (телеграмма Извольского Сазонову 11 апреля ⁄ 29 марта). Высшее командование над всеми союзными силами было вручено сначала адмиралу де Робеку, затем генералу Гамильтону (см. телеграмму Бенкендорфа 22/9 марта, телеграмму Кудашева Сазонову 28/15 марта и телеграмму Янушкевича Эбергарду от того же числа).