Во взглядах современников преобладает та риторическая похвала Константинополю, которая распространилась начиная с великого оратора Фемистия (317–388) и просуществовала без заметного перерыва до самой гибели города. Почти все громкие имена в истории византийской литературы способствовали риторическому восхвалению города. Город был для его жителей – если привести лишь несколько из многих десятков эпитетов – праздничным торжеством, кузницей радости, лавкой роскоши, очагом справедливости, источником мудрости, матерью всех благ, глазом мира, а также пупом мира, вторым Олимпом с безоблачным голубым небом[339]. Один автор XI века сводил все эти похвалы к простому знаменателю: «Константину повезло с родным городом»[340].
Колонна императора Маркиана (450–457 гг.)
В жанре похвалы городу не было места порицанию своего предмета. Но и в остальных текстах он встречается крайне редко. Впрочем, Константинополь всегда был «императорским» городом (βασιλεῦσα), и критика города означала бы одновременно и хулу на императора. Только один богослов XI века (Иоанн Мавропод) осмелился в своей речи сказать, что «Константинополь – образец дурного для всех городов и стран земли, и он превосходит все города своими пороками не менее, чем своим блеском»[341].
Чужеземцы восхищались городом, хотя и с гораздо меньшим риторическим напором, чем византийские литераторы[342]. Они восхищались его размерами, великолепными постройками, пышными одеждами жителей и обилием мощей, из-за которых они в основном и посещали город. Он стал также воплощением сказочного мира в западных романах XII века, например в «Паломничестве Карла Великого»: в нем есть колокольни и мосты, пинии, лавры и розы; двадцать тысяч рыцарей пребывают там, одетые в длинные меховые одеяния, в обществе трех тысяч прекрасных дев…[343] Что может быть здесь плохого? Только Одон Дёйльский (в 1147 году), намеренно преувеличивая все в негативном ключе, видит реалии: «Сам город грязный и зловонный и во многих местах обречен на постоянный мрак»[344].
Но в риторике, хотя бы из-за требуемой жанром антитезы, Константинополь никогда не оставался в одиночестве. Его сравнивали – не всегда, но часто – с Римом[345]. Так был придуман термин «второй Рим», в подражание первому, а несколько позже – «новый» Рим, как знак превосходства над старым. Рим представляется как мать, превзойденная дочерью, а в последующие века – как старуха, которую встречают с презрением: «Рим погиб, а наш город возрос, молод и будет расти до самого конца», – говорит в XII веке Константин Манассия[346].
Городом чудес Константинополь был не только для чужеземцев, но и для собственных жителей. Множество статуй, дворцов и площадей с неизвестными и таинственными названиями требовали истолкования, которое давали «локальные истории» (Πάτρια)[347]. Они брали устные рассказы, связывали их с ученой или квазиученой информацией – записанные и усиленные целенаправленными и даже пропагандистскими манипуляциями, эти истории снова распространялись в устной форме. В отличие от высокой литературы похвалы городу, Патрии – это литературный жанр, возникший в самом городе, понятный только в нем и включающий реалии собственной среды в миф о прошлом или в предсказание будущего. Патрии показывают также человеческое измерение большого города, когда оказывается, например, что будущие императоры жили вместе с «маленькими людьми»: храм святого Пантелеймона был основан ставшей позднее императрицей Феодорой (женой Юстиниана) на месте, связанном с ее прибытием в столицу: «Когда пришла она из Пафлагонии, то спала там в портике, как нищенка»[348]. Или: «Феодосий Великий, когда был еще бедняком и прибыл в Константинополь, разместился вне дворца, у скорняка Руфина»[349]. То, что для нас кажется легендой, было реальностью и утешением для жителя города в его повседневной жизни.
Но Патрии предупреждают и об опасностях города и предсказывают его апокалиптический конец: «Вриантский дворец… прозван был потому, что последний император, когда будет уезжать, чтобы поселиться в Иерусалиме, в этом Врианте услышит скрежет (βρυγμός) и скорбный стон Города»[350]. Этот мотив встречается во многих пророчествах о конце времен[351], которые заставляют жителей думать, что их судьба полностью связана с судьбой императора и они живут в особом городе, гибель которого возвещает конец времен – «сумерки богов» на Босфоре.
340
Theophylaktos von Ochrid, Institutio regia, 3, в: J. Migne, Patrologia Graeca. Bd. 126. Paris 1864, col. 256B; Fenster, Laudes, 140.
341
de Lagarde – J. Bollig, Ioannis Euchaitorum metropolitae quae in codice Vaticano graeco supersunt, в: Abhandlung der königl. Gesellschaft der Wissenschaften zu Göttingen 28, 1882, 95–218 (Nr. 185).
342
A. Ducellier, Une mythologie urbaine: Constantinople vue d’Occident au moyen âge, в: Mélanges de l’École Française de Rome. Moyen-âge/temps modernes 96, 1984, 405–424.
343
J. Horrent, Le pèlerinage de Charlemagne. Essai d’explication littéraire avec des notes de critique textuelle. Paris 1961; L. Pollack, Charlemagne and the Marvels of Constantinople, в: The Medieval Alexander legend and Romance Epic. Essays in Honour of David I. A. Ross. Milliwood 1982, 159–171.
345
Manuele Crisolora, Roma parte del cielo. Confronto tra l’Antica e la Nuova Roma, ed. E. V. Maltese e G. Cortassa. Torino 2000; A. Carile, Roma vista da Costantinopoli, в: XLIX Settimana di Studio. Spoleto 2002, 49–99.
346
Constantini Manassis Breviarium Chronicum, ed. O. Lampsides. Athen 1996, Verse 2506-08 (p. 139).
351
I. Pérez Martín – A. Bravo García, Los oracular entre Oriente y Occidente. A proposito del Escorialensis Y.I.16 y otros codices copiadas por Manuel Malaxós, в: Constantinopla 1453. Mitos y realidades (= Nueva Roma, 19). Madrid 2003, 421–468; Magdalino, The End of time in Byzantium, в: W. Brandes – F. Schmieder (Hrsg.), Endzeiten. Eschatologie in den monotheistischen Weltreligionen. Berlin 2008, 119–133.