В мусульманском же мире весть о падении Константинополя восприняли с восторгом. 27 октября посол Мехмеда прибыл в Каир, доставив новость о взятии Города и привезя двух высокородных греческих пленников как зримое доказательство случившегося. По словам мусульманского хрониста, «султан и все люди радовались великой победе; добрые вести передавались из уст в уста каждое утро, и Каир украшали в течение двух дней… народ справлял праздник, украшая лавки и дома самым причудливым образом… Я выражал Богу благодарность и признательность за великую победу». Это был успех огромного значения для мусульманского мира. Сбылось старое псевдопророчество, приписывавшееся Мухаммеду, и, казалось, вновь возникла перспектива распространения по всему миру истинной веры. Взятие Константинополя снискало султану огромный авторитет. Мехмед отправил обычные в таких случаях победные послания ведущим крупнейшим мусульманским правителям, где выражал желание стать истинным лидером священной войны, подкрепив его титулом «отца завоевания», напрямую связанного с «дуновением ветра халифата» с более ранними, славными временами ислама. Согласно Дуке, голову Константина, «набитую соломой, отправили поочередно правителям персов, арабов и других тюрок». Мехмед послал по четыреста детей-греков правителям Египта, Туниса и Гранады. Это был не просто дар. Мехмед притязал на роль защитника истинной веры и ее главного достояния — протектората над святыми местами в Мекке, Медине и Иерусалиме. «Это ваша обязанность, — выговаривал он султану мамлюков в Каире, — держать открытыми пути паломничества для мусульман; мы же должны вести священную войну». Одновременно он объявил себя «владыкой двух морей и двух стран», наследником империи цезарей с последующими претензиями на мировое господство — и политического, и религиозного характера: «На земле должна воцариться только одна держава, одна вера и одна власть».
На Западе падение Константинополя изменило все — и не изменило ничего. Люди, близкие к событиям, прекрасно понимали — защитить Город не представлялось возможным. Будучи анклавом, он сам сделал собственное падение совершенно неизбежным. Если бы Константину удалось предотвратить турецкую осаду, это только отсрочило бы решающий штурм. Для тех, кто хотел разобраться в случившемся, падение Константинополя или взятие Стамбула — в зависимости от вероисповедания — являлось символическим признанием очевидного факта: Турция стала мировой державой, прочно закрепившейся в Европе. Но немногие понимали истинное положение вещей. Даже венецианцы со всей их шпионской сетью и обилием дипломатической информации, поступавшей в сенат, мало что знали о военных возможностях Мехмеда. «Наши сенаторы не поверили бы, что турки могут повести флот против Константинополя», — заметил Марко Барбаро по поводу запоздалых усилий венецианцев по спасению Города. Они не осознавали мощи артиллерии, а также решительности Мехмеда и обилия ресурсов, которыми он располагал. Если взятие Города что-то и изменило, так только баланс сил в Средиземноморье. Оно также сделало очевидной угрозу интересам христиан и христианских народов, которую прежде позволял не замечать Константинополь, выполнявший роль буфера.
Религиозные, военные, экономические и психологические последствия случившегося давали знать о себе во всем христианском мире. Устрашающий образ Мехмеда с его амбициями сразу оказался в центре внимания греков, венецианцев, генуэзцев, папы в Риме, венгров, валахов и всех балканских народов. Грозная фигура великого турка и его неуемное стремление стать Александром своего века накладывались на систему представлений европейцев. В одном из источников Мехмед изображается вступающим в Город со словами: «Я благодарю Мухаммеда, даровавшего нам эту блистательную победу; но я молю его позволить мне прожить достаточно долго, чтобы захватить и подчинить Старый Рим, как я сделал то с Новым». Уверенность турка не была лишена оснований. В воображении Мехмеда местонахождение Красного Яблока переместилось теперь на запад — из Константинополя в Рим. Задолго до того, как османские армии вторглись в Италию, они ходили в бой с кличем: «Рим! Рим!» Шаг за шагом призрак Антихриста, казалось, надвигается на христианский мир. В годы, последовавшие за 1453-м, турки одну за другой уничтожили венецианские и греческие колонии на Черном море: пали Синоп, Трапезунд, Кафа. В 1462 году они вторглись в Валахию, в следующем году — в Боснию. Над Мореей османское владычество установилось в 1464 году. В 1474 году турки установили контроль над Албанией, в 1476 году — над Молдавией. Нарастающая волна турецкого натиска казалась неудержимой. В 1480 году их войска потерпели поражение во время знаменитой осады Родоса, но это оказалось лишь временной неудачей. Венецианцев страх охватывал чем дальше, тем больше: война с Мехмедом началась в 1463 году и продолжалась пятнадцать лет, став лишь прелюдией титанического противоборства. Тогда они лишились вожделенного приза — фактории в Негропонте. Случилось и худшее: в 1477 году османские всадники разорили окрестности Венеции. Они подошли столь близко, что дым от их огней виднелся с колокольни собора Святого Марка. Венеция могла по-настоящему ощутить горячее дыхание ислама у себя за спиной. «Враг у наших ворот! — писал Чельсо Маффеи дожу. — Секира при корне дерев лежит[33]. Если не придет помощь от Бога, судьба христианства будет решена». В июле 1481 году турки наконец высадили войска на итальянском «каблуке», дабы идти на Рим. Когда они взяли Отранто, архиепископ был убит в алтаре кафедрального собора, а двенадцать тысяч горожан преданы смерти. В Риме папа подумывал о бегстве, народ охватила паника, но в тот момент весть о смерти Мехмеда достигла османской армии, и итальянская кампания была прекращена.