Понизов уже взбегал на служебное крыльцо, когда краем глаза разглядел на заиндевевшей скамейке нахохлившуюся грузную фигуру, опиравшуюся на клюку. Хоть после церкви Пятса он не видел, не узнать его было невозможно. Сидел Пятс в одиночестве. Значит, в нарушение инструкции лечащий врач Гусева выпустила пациента без присмотра, да еще во время обязательной психотерапии.
Понизов зыркнул по окнам второго этажа, — не наблюдает ли бдительная Кайдалова. Вроде нет.
— Господин главный врач! — расслышал он. Пятс взмахами руки пытался привлечь его внимание.
Поколебавшись, Понизов подошел. Опытным глазом подметил, что со времени их знакомства пациент еще одряхлел. К тому же совершенно окоченел. Кажется, выдерни клюку, и тело рухнет на снег и разобьется об него сосулькой.
— Здравствуйте, тезка, — радушно поприветствовал его Понизов. — Что ж вы один, на холоде? Не боитесь простыть?
Старик скривился, как от неудачной шутки.
— Это последнее, чего я испугаюсь. Я вас поджидал, господин главный врач. Очень просил бы меня выслушать.
— Хорошо. Как-нибудь приглашу. А пока немедленно в палату, — Понизов кивнул, прощаясь.
— Боюсь, что «как-нибудь» для меня слишком большой срок. Пятс хотел засмеяться, но зашелся в захлебывающемся, выворачивающем кашле.
Понизов разглядел наконец за тюлем на кайдаловском окне очертания женской фигуры. А стало быть, нагоняй Ксюше обеспечен.
— Вот что, — решился он. — Пожалуй, у меня как раз сейчас есть время. Завотделением после скажете, что на улицу вышли по моему указанию.
Помог Пятсу подняться. Повел, поддерживая под локоть. Продрогшего старика буквально колотило. Да и сам Понизов ощущал щекотание в носу. Потому, усадив в кресло у себя в кабинете, налил две рюмки коньяка. Протянул одну пациенту.
Понизов выпил коньяк залпом и еще долго наблюдал, как мелкими глотками, будто на приеме, цедит свою порцию человек, прошедший лагеря. Наконец, и Пятс отставил рюмку. Дыхание его стало коротким, горячечным, лицо порозовело. Заблестели глаза.
В доживающем теле вспыхнул вдруг прежний веселый огонь, будто в тлеющей головешке, перед тем как ей окончательно погаснуть.
— Так чего же вы боитесь больше, чем простуды? — напомнил Понизов.
— Памяти.
— В смысле: потери памяти? Вы ощущаете признаки амнезии?
— Нет. Я боюсь чужой памяти.
Понизов озадаченно нахмурился.
— Хорошо, давайте иначе: что же у вас всё-таки болит? Душа, конечно?
— Почему угадали? — настал черед удивиться Пятсу.
— Ну, это же клиника для душевнобольных… Так что на самом деле?
Он мазнул взглядом по часам. Пятс заторопился.
— Вы угадали. На самом деле, — именно душа. И нет физической боли, что сравнится с этой.
— Что именно мучает?
Пятс перевел дыхание. Набрал воздуха.
— Моя мука, моя беда и моя вина — что привел Эстонию в СССР!
Понизов оторопел:
— Как это «привел»? Вы же как раз противились… Раз вы здесь!
Горькая усмешка исказила усталое лицо:
— Увы, нет! Я и мое правительство, мы пытались предотвратить кровопролитие, которое полагали бессмысленным. Эстония выглядела обреченной. Мы подписали всё. Сначала соглашение о вводе войск, потом — оккупацию.
Он застонал:
— У нас маленький народ. Сколько больших народов перемолола история. А маленьких никто и не сосчитал. Что не сосчитал… Не запомнил! Ушли в почву и — будто не было. Миллион двести. Тьфу! Пескарь меж двух акул: Россией и Германией. Два выхода: сражаться или…
— С кем? Какие шансы? — Понизов невольно поддался его волнению.
Пятс закивал.
— Я рассуждал так же. Раздавят за несколько дней. Что такое для обозленного Сталина миллион двести? Мужчин с оружием пострелял, семьи вывез в Сибирь на погибель и заселил территорию другими. Был на земле народ — эстонцы, и как слизнуло. Значит, надо перетерпеть. Всё наше правительство было в этом едино. Для политика бог — целесообразность. Господи, прости мое высокомерие! Думал, я умный: всё просчитал, всё взвесил. Лавировал. Хитрил. Торговался с Молотовым из-за каждого пункта. Кланялся, смирив гордыню. А надо было — если убрать шелуху, — действовать на уровне инстинкта, как муж и отец, в дом которого ломится бандит. Хватаешь то, что под рукой, и защищаешь семью. Чем можешь и сколько продержишься. Остальное от лукавого. Надо было объявить всеобщую мобилизацию. Кричать, бить в набат: «Сражайся, мой народ! Умирай, но в борьбе».