— Да, это приказал сам командующий обороной! И наше с тобой дело сейчас крепко подумать, как лучше выполнить приказ!
— Трудновато! — сказал Варанов, садясь в кресло и потирая пальцами виски. — Сюда ведь идут не одна — две роты! Сколько мы сумеем продержаться?
— Вот в этом-то все дело! — энергично сжал кулак Евсеев. — За каждую смерть с нашей стороны — десять, двадцать, сотня смертей оттуда! Вроемся в землю, растворимся в расщелинах и будем бить, бить, бить, пока не кончатся боеприпасы и не упадет наш последний боец! Ты обратил внимание, как восприняли приказ люди? Они не простят ни позора, ни бесславного бегства и готовы на все! Но, несмотря на это, нам нужно сейчас получше к ним приглядеться, еще раз выверить, чем дышит каждый, помочь растерявшимся, подправить колеблющихся; одним словом, здесь я очень надеюсь на тебя!
— Ты преподаешь мне азбучные истины! — совсем по-детски надул губы Варанов.
— Не обижайся! — ласково положил руку ему на плечо Евсеев. — Я говорю то, что думаю, а обстановка сейчас такова, что каждый промах будет нам стоить очень дорого. Ты ведь моложе меня, и мой долг кое-что тебе подсказать. Так что…
— Да нет! Я не обижаюсь! — примирительно улыбнулся Варанов. — Я сделаю все, что будет в моих силах!
— Ну и добре! А сейчас — не будем больше терять драгоценное время. Прикажи вызвать сюда Остроглазова, Булаева и Юрезанского. Подумаем вместе, как защищать равелин. И распорядись там — пусть не прекращают работы!
Варанов кивнул и вышел, забыв прикрыть дверь. Освежающий сквознячок парусами надул занавески, приятно обласкал разгоряченное лицо. Евсеев подошел к окну, посмотрел на море. Словно большое зеркало, отражало оно слепящие лучи, немое и пустынное до самого горизонта. Только остроносыми хищными рыбами проплыли вдали стаи «юнкерсов» в сторону города, и вскоре вновь раскатился, заухал смягченный стенами грохот разрывов.
Евсеев поспешно задернул занавеску, будто марля могла его оградить от всего происходящего, хрустнул пальцами, стал ходить по комнате в ожидании вызванных.
Первым пришел старший краснофлотец Булаев. Постучав и попросив разрешения войти, он пытался протиснуть свое огромное мускулистое тело в приоткрытую дверь, и от старания ничего не задеть и не повредить (обладая большой силой, он боялся неосторожным движением проявить ее) на его широком квадратном лбу выступили крупные капли пота. Наблюдая за ним, Евсеев не смог сдержать доброй улыбки и сказал почти весело:
— Да вы откройте дверь пошире!
— Ничего… Я так… — окончательно смутился Булаев. Примерный, дисциплинированный, он даже дружеские замечания начальства переносил очень болезненно. Наконец, покончив с дверью и громко пристукнув каблуками тяжелых рабочих ботинок, он отрапортовал:
— Товарищ капитан третьего ранга, старший краснофлотец Булаев прибыл по вашему приказанию!
— Садитесь, товарищ Булаев, — кивнул на табурет Евсеев. — Подождем остальных и тогда начнем.
Лейтенант Остроглазов и главный старшина Юрезанский вошли вместе. И может быть, поэтому Евсеев только сейчас заметил, насколько различна их внешность.
Остроглазов был небольшого роста, слегка сутулый и даже тщедушный. Жиденькая челка черных волос по-детски зачесана набок. Казалось, что он не сможет выдержать сколько-нибудь серьезного испытания. Но Евсеев знал, что это впечатление обманчиво. Несмотря на хилый вид, Остроглазов был упорен и вынослив. И кроме того, он прекрасно знал и любил свое дело. Говорили, что, когда его назначали в службу охраны рейда, начштаба флота в шутку сказал:
— Остроглазов? Вот и хорошо! В охране рейда только остроглазые и нужны!
Сам Остроглазов не подтверждал достоверность этих слов, но рейдовую службу нес безупречно. Люди его любили.
Сейчас, стоя рядом с Юрезанский, Остроглазов казался мальчиком. Главстаршина был на полторы головы выше и вдвое шире в плечах. Он носил морскую форму со вкусом, щеголевато, и даже в эти трудные дни с его брюк не пропадали острые, как бритвенное лезвие, складки. Кучерявый чуб его (давно переросший уставные нормы) постоянно блестел, смазанный какой-то неведомой жидкостью. Даже самое пустяковое поручение Юрезанский старался выполнить лихо, будто любуясь со стороны собою. Родился он под Одессой, но все считали его одесситом и, когда речь заходила о нем, лукаво подмигивали:
— Юрезанский? Этот черта молиться заставит! Одесса-мама!
И словно подтверждая, что черту действительно при встрече не поздоровится, мерцали под разлетистыми бровями Юрезанского цыганские с хитринкой глаза.