Раз-два! — как по команде, отщелкнули, повернувшись, бойцы, на чьи плечи ложилась с этих минут судьба равелина. И когда они вышли и затихли в гулком коридоре шаги, Евсеев сказал, положив руку на плечо Варанову:
— Ну что ж! Пойдем посмотрим и мы!
Окопы и траншеи рыли с таким расчетом, чтобы опоясать ими равелин со стороны суши. Земля была сухая и твердая, как металл. Гнулись, не входя в нее и на несколько сантиметров, штыковые лопаты, лом звенел и отскакивал. С нечеловеческим напряжением, в страшной жаре и пыли отвоевывали краснофлотцы сантиметр за сантиметром глубину, и вскоре руки у многих покрылись кровавыми мозолями.
— Нехай ему черт! Рази ж это земля? — возмущался минер Костенко, высокий сутулый краснофлотец. — Одна каменюка! Ось на Украини вона, як масло! Лопату встромишь — и враз по черенок!
На его замечание тотчас же отозвался Гусев, злобно и неумело ковырявший ломом крепкий, неподдающийся известняк:
— Копаем тут как проклятые, а все зря! Пойдут их танки — и придется драпать в равелин. Делают все без головы!
— Вот что! Ты бы примолк, парень! — сурово оборвал его старший краснофлотец Зимский, молча и упорно работавший с ним рядом. Его крепкое загорелое тело лоснилось и переливалось бугорками мускулов при каждом, даже легком, движении. С черных волос грязными струйками стекал по лицу пот, и он только на секунду прекращал работу, чтобы быстрым взмахом руки вытереть лоб и глаза. Теперь, остановившись, разогнувшись и развернув плечи, он чем-то напоминал бронзовую статую землекопа и, будучи на полголовы выше Гусева, смотрел на него сверху вниз. Гусев смолчал и только, когда Зимский отошел в сторону напиться мутной, теплой воды, буркнул как будто про себя, но так, чтобы слышали все остальные:
— Тоже мне командир! Привык лизать ж… начальству!
Его слова были встречены неодобрительно. Краснофлотцы возмущенно зашумели. Поняв, что сболтнул не то, что следует, Гусев попытался смягчить сказанное:
— Да нет, ребята! И чего он, в самом деле, все время ко мне придирается? Все не может мне Ларку простить? Так я давно ее ему уступил! Пусть пользуется моей добротой!
Кое-кто улыбнулся. Все в равелине знали о любви Зимского к медсестре Ларисе Ланской, знали также о стычке, происшедшей между Гусевым и Зимским полтора месяца назад.
Дело дошло до Варанова, и он вызвал их к себе в кабинет. Что он там им говорил, никто не знал, но после этого Гусев разыгрывал роль «обиженного судьбой», а на вопросы товарищей саркастически отвечал:
— Со мной побеседовали, и я все осознал. В воинской части может быть только одна любовь — любовь к отцам-командирам!
Сейчас воспоминание о Ларисе внесло веселое оживление. Кто-то шутливо выкрикнул:
— Что, гусь лапчатый! Хороша девка, да не по твоим зубам! Натянула она тебе нос!
Гусев, почувствовав, что уловка удалась и о его неосторожных словах забыли, отвечал с наигранной лихостью:
— По зубам не по зубам — это не тебе знать! Ты не цыган — мне в зубы не засматривал. А вот если б ты полез, она тебе не то что нос — самого наизнанку вывернула и сказала бы, что так и было. Благо, никто бы не заметил: тебя как ни выворачивай, результат один — страшнее и не выдумаешь!
Ответ понравился, и краснофлотцы дружно хохотнули. Тот, к кому относились все эти слова, медленно налился кровью, отчего его лицо с широким расплюснутым носом и оттопыренными ушами стало еще более некрасивым. Видя его смущение, краснофлотцы дружески похлопывали его по плечам, старались наперебой развить остроту.
— Не робей, Колкин! Ежели тебе в темноте знакомиться, то и за красавца сойдешь!
— Колкин! Не слушай их, дураков! Ешь перед обедом крем «Снежинка» — во как помогает!
— Говорят, ты Ларисе приснился, так она потом неделю заплаканная ходила!
Колкин стоял, тяжело отдуваясь, как пловец, выбивающийся из сил, не зная, кому отвечать, проклиная самого себя за то, что первый начал этот разговор. Его выручил подошедший Зимский. Смех прекратился, с новой силой ожесточенно застучали ломы и лопаты — при Зимском, по молчаливому уговору, о Ларисе не вспоминали.
Работа пошла веселее. У многих на губах, еще витала непогашенная улыбка. Сам Колкин с такой силой вгонял лом в ухающую землю, что казалось, вот-вот он согнется, как прутик, в его граблеобразных руках. Несколько минут работали молча, только слышался звон инструментов да тяжелое дыхание людей. Затем Гусев вновь нарушил молчание: