— Мне вот что, ребята, не ясно: неужели будем стоять, если он на нас всей армией двинет?! Разве удержимся?
Все это было сказано беспечным тоном, но в интонации голоса чувствовался тщательно скрываемый испуг Никто ему не ответил, хотя по лицам было видно, что Гусев со своими мыслями не одинок. Поняв это, Зимский с силой воткнул лом в землю и раздраженно сказал:
— Слушай, Гусев! Ну и надоел же ты со своим нытьем! Ты слышал, что говорил час назад капитан третьего ранга?
— Ну, слыхал! — вызывающе ответил тот, также воткнув свой лом в землю. — Дальше что?
— «Что, что»! — передразнил его Зимский. — Значит, плохо слушал, если спрашиваешь! Так вот я тебе напомню — была команда «Стоять насмерть!», а это значит, что не твое дело рассуждать, сколько «он» и чего на нас двинет — армию или две! Начальство знает, что делает, — ему виднее!
— Во, во! — подхватил Гусев. — «Начальство знает», «ему виднее», а другую голову мне даст начальство, если ее немцы освободят от шеи?
Он покраснел и сжал кулаки: Было видно, что, распалившись, он сейчас выкладывает самое затаенное, самое сокровенное, что долго и мучительно скрывал в душе. В его глазах все уже было обречено. И незачем, значит, держаться за этот клочок земли, незачем зря отдавать молодые жизни. Зачем? Для кого? Хватит агитации! Может быть, еще прикажут бросаться с гранатами под танки? Нет уж! Для этого существуют противотанковые пушки. А если нет их в равелине — не его дело! «Начальству виднее»! Ну вот, пусть и думает это начальство, как их достать!
Он все еще ждал ответа, вызывающе глядя по сторонам, спрашивая взглядом: «Ну, кто может возразить?». И тогда к нему медленно подошел сутулый Костенко и, будто выдавливая каждое слово, тихо сказал:
— Не о голове думай, хлопче, Родину спасать надо! Поймешь сердцем это — сам не захочешь отсюда уходить!
Все это было сказано так просто и убедительно, что Гусев не нашелся что ответить. Он все еще сжимал кулаки, но пыл пропадал на глазах, было трудно, просто невозможно что-либо противопоставить словам Костенко. Это почувствовали все, и, выражая общее настроение, раздался чей-то хрипловатый бас:
— Хватит, хлопцы, болтать! Давайте-ка, пока не поздно, выроем что тут нам положено!
Вновь раздались учащенные удары в землю, но теперь они были настойчивее и дружнее. Плюнув на руки и лихо сбив на затылок бескозырку, взялся за лом и Гусев. Костенко задел его за живое. Взмахи его рук стали энергичнее и ожесточеннее, но всякий раз, когда лом, наскочив на камень и жалобно звякнув, скользил в сторону, Гусев тихо, но злобно сквернословил, вкладывая в очередной удар всю досаду на севастопольскую землю, на судьбу и самого себя.
Нарастающий вибрирующий гул в небе заставил всех поднять головы. Около десятка «юнкерсов» сомкнутым строем шли по направлению к равелину. Люди продолжали работать — уже привыкли не обращать внимания на вражеские самолеты, только Колкин, хмуро глядя из-под бровей на сверкающие машины с черными крестами, произнес:
— Опять, сволочи, летят калечить город!
— Там уже калечить нечего! — возразил ему кто-то, и в тот же миг головная машина, перевернувшись через крыло, словно подстреленная утка, с воем ринулась вниз. Зимский видел, как от нее отделилось несколько блеснувших в солнечных лучах шариков, и крикнул не своим, ломающимся голосом:
— Бомбы! Ложись!
Подхлестнутые его выкриком, краснофлотцы бросились на землю, вдавливаясь, вжимаясь в неглубокие, отрытые ими окопы.
Первые разрывы прозвучали оглушительно, резко. С певучим треском, будто раздирали коленкор, распороли воздух осколки. Взлетели кверху камни и земля. Тучи грязно-бурой пыли и черного дыма поднялись над равелином. Затем бомбы стали рваться по две, по три сразу, так часто, что между разрывами почти не было пауз. Но звук больше не воспринимался барабанными перепонками. Казалось, что уши забиты плотной ватой, и только в голове стоял пронзительный звон. Самолеты работали с холодной методичностью, четко и последовательно, как на учении, опорожняясь от бомб. Им никто не мешал — соседние зенитные батареи уже два дня не имели ни одного снаряда.
Столб дыма и пыли над равелином, похожий на каракуль, рос, ширился, клубился, поднимаясь все выше и выше в небо. И вот уже солнце едва просвечивало сквозь него, превратившись в бледно-желтое пятно, размытое по краям, а самолеты все еще не прекращали бомбежки. Только сбросив около шестидесяти бомб и построчив на прощание из пулеметов, они все тем же четким строем ушли в сторону инкерманских холмов.