Евсеев быстро вскочил и выбежал во двор. Давно забытый мирный шелест дождя успокаивающе действовал на нервы. Евсеев снял фуражку и подставил волосы под теплые струи, сделал несколько глотков пересохшим ртом. При вспышках молнии он видел силуэты весело перекликающихся, не прекращающих работу краснофлотцев, и душа наполнялась бодростью.
Жадно впитывала воду перегоревшая на солнце почва, струила целую гамму вызванных к жизни водой запахов, среди которых преобладал запах прибитой дождем пыли и полуистлевшей травы. Вся природа ждала этого дождя, и он лил и лил, не прекращаясь, не ослабевая, лил, стараясь заполнить водой каждую пору и трещину исстрадавшейся земли. И вместе с этим живительным дождем приходила к людям вера, вера в свои силы, вера в силу жизни на земле.
А посреди двора стоял без фуражки промокший до нитки капитан 3 ранга Евсеев и, смахивая с лица кулаком, точно слезы, дождевые капли, горячо шептал:
— Выстоим… обязательно выстоим… До самого конца…
И в ответ его словам лопнул над головою гром, рассыпался по небу тысячами осколков, и покатились они туда, за инкерманские холмы, все перекатываясь и пересыпаясь, пока не замерли далеко-далеко, там, где яростно бросалась на неприступные севастопольские рубежи перешедшая в решительный штурм, доведенная до остервенения железной стойкостью черноморцев армия генерала Манштейна.
2. ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ВЕСНА
Война застала Ларису окончившей первый курс Ленинградского медицинского института. Отец ее, капитан 1 ранга Ланской, известный балтийский моряк, ушел на фронт в первые же дни. Дома остались мать и бабушка, подвижная, сухонькая старушка, не чаявшая души в единственной внучке.
Мать работала в госпитале врачом, приходила домой поздно, усталая, неузнаваемо изменившаяся в несколько дней, и, наскоро и вяло поев, спешила лечь в постель. Лариса тоже редко бывала дома: то дежурила в райкоме, то с бригадой добровольцев сидела в ожидании «зажигалок» на крыше. Она ездила на рытье укреплений и вернулась через полмесяца похудевшая, молчаливая и непохожая на себя. На все расспросы бабушки только один раз, отвечая больше мучившим ее мыслям, сказала:
— Их самолеты стреляли в нас из пулеметов… Я видела убитых женщин, совсем еще молодых. Зачем они это делают? Разве это война?
Она теперь не умела так безмятежно смеяться, как прежде, — губы только иногда растягивались в слабую улыбку, блеклую и мимолетную, как нежданный луч холодного солнца в осенний день. Исчезла детская резвость и непосредственность, движения стали медленны и расчетливы. И вся она казалась собранной, сосредоточенной, не по годам серьезной. Только внешне она осталась прежней — первой институтской красавицей.
Многие пытались завоевать ее расположение, но только высокий близорукий второкурсник Григорий Савинский иногда провожал ее домой и то больше потому, что не досаждал ей назойливыми ухаживаниями. С ним ей было даже интересно. Он никогда не говорил о любви, но именно это и было хорошо — разговоры о любви ее пугали, заставляли думать о сложных жизненных взаимоотношениях, о которых она еще не умела и не хотела думать.
С Савинским было совсем иначе. Он много читал и много знал, он мог говорить часами на любую тему интересно и увлекательно, и ей нравилось молча идти рядом, молча слушать его и немножечко в душе посмеиваться над его размашистыми неуклюжими движениями. Волнуясь, он начинал слегка заикаться, и в эти минуты особенно нравился ей.