— Товарищ лейтенант! — сказала сдавленным от волнения голосом Лариса, не сумев сдержать вдруг покатившиеся слезы, — разрешите мне… идти с вами… Я вам сейчас все расскажу сама.
И, чутьем поняв, что здесь произошло, Лавренев сказал жестко, отчеканивая каждое слово, видя все время опущенные глаза Гуцалюка:
— Хорошо! Идите ко мне в кабинет! Я сейчас приду.
Уже повернувшись в дверях, Лариса увидела, как, покорно согнувшись, стоял перед рослым лейтенантом старшина Гуцалюк, и на секунду ее сердце сдавило что-то похожее на жалость. Но это было и противоестественно и смешно. Кого жалеть? Человека, который сумел сделать невыносимым ее двухнедельное пребывание в этих стенах? Ну нет! Она будет беспощадной до конца!
И, дробно простучав по лестнице подкованными каблуками, она решительно толкнула дверь лавреневского кабинета.
Так окончилась ее строевая «карьера», так началась новая военная жизнь. Уже на другой день после объяснения с лейтенантом Лариса тряслась в эшелонной теплушке к месту нового назначения. Где будет это место и каким окажется назначение, она не знала, но все это было во много раз лучше, чем то, что оставалось позади, И когда на шестые сутки состав неуверенно, словно раздумывая, остановился в приморском городке, Лариса соскочила на землю радостная, полная сил, весело щурясь от яркого непривычного солнца.
Рядом, прямо за домами, поднимались высокие фиолетовые горы, казавшиеся надвигающимися грозовыми тучами. Отсюда, с железнодорожных путей, было видно море и на нем трубы и мачты какого-то огромного корабля. Влажный пьянящий ветер, совсем не похожий на балтийский, приятно ласкал кожу лица.
Что же, новое место было неплохим! На миг Лариса вспомнила двор, покрытый мокрым скользким булыжником, и воспоминание показалось далеким и неприятным сном. А новое назначение следовало за ней среди многих папок «личных дел», уложенных в одном из вагонов этого же эшелона. И там, в ее «личном деле», в конце первой в жизни служебной аттестации было написано рукой лейтенанта Лавренева:
«Окончила первый курс Ленинградского медицинского института. Целесообразно использовать на должности медсестры».
Через месяц, с нашивками старшины 2-й статьи на рукавах, Лариса садилась на тральщик, идущий в Севастополь.
Затаенным коварством веяло от спокойного осеннего моря. Маленький кораблик чуть покачивало на небольшой волне, и за его кормой висели, крича дурным кошачьим голосом, и дрались из-за выплеснутых помоев чайки. И только перед самым Севастополем вдруг налетел ветер, и море, посерев, ощетинившись мелкими гребнями, зло набросилось на деревянное суденышко. Жалобно заскрипели доски обшивки, загнусавили в упругом ветре снасти, захлестали по палубе, словно плетью, мириады водяных брызг.
И тогда ноги сделались слабыми, тело невесомым, и Лариса, не в силах более противиться морской болезни, перегнулась за борт.
Пожилой краснофлотец осторожно, но крепко поддержал ее под руку и ласково, ободряюще сказал:
— Ничего, товарищ старшина! Это скоро пройдет. Вот уж и Севастополь видать!
Подняв тяжелую, непослушную голову, Лариса, как сквозь пелену, посмотрела вперед.
Там, на фоне мчащихся серых туч, вдаваясь в море полукруглым каменным массивом, обрамленный у подножия белой кипенью прибоя, стоял тяжело, монолитно и сурово древний Константиновский равелин.
Скупа и быстротечна севастопольская весна. Успокоится, заголубеет в марте море, станет неотличимым от такого же голубого неба. И в этой пронизанной солнцем голубизне замаячит белой черточкой чайка, плавно и невесомо, без осеннего тоскливого крика уплывая в даль, напоенную теплой влагой.
Пригреется твердая, не знающая талых вод земля, и закурчавится, полезет вверх между трещинами камней трава, вымахает за месяц в полный рост и затем начнет скручиваться и гореть под обжигающими потоками майского тепла. И тогда же, в мае, расцветут ромашки — неприхотливые и нежные цветы. И если размять их между пальцев, почудятся запахи привольных украинских степей, взгрустнется о чем-то смутном и прошедшем, и долго еще будет преследовать в этот день щемящая душу легкая юношеская грусть.
Скупа и быстротечна севастопольская весна. Отцветут и покроются пылью красавицы акации, заснуют в вечернем остывающем воздухе стрижи, и вдруг почувствуешь, что это уже лето, что нет больше в воздухе запахов оживающей земли, что в какой-то день быстро и незаметно кончилась весна…
Девятнадцатую свою и первую севастопольскую весну, весну 1942 года, встретила Лариса медсестрой Константиновского равелина.