— Из России товары везут, — заметил машинист Вильхо, когда мимо прогромыхал последний вагон.
— Кому они нужны? — брезгливо сморщил губы смазчик Карл. Молодой, узкоскулый, он зачесывал волосы на правый бок и спускал на лоб прядь. За эту прическу рабочие прозвали Карла "фюрером". И не зря. Он был членом фашистской организации ИКЛ и даже командовал ротой шюцкора, чем очень гордился.
— Эти товары мне нужны, тебе, ему, — заметил кузнец Пааво.
— Но за товары мы им денежки платим, а они на наши деньги коммунистическую революцию во всем мире разжигают! — злобно ответил Карл, закуривая сигарету.
Пааво засмеялся:
— А советский табачок тебе по вкусу приходится?
Карл смял сигарету и отбросил ее прочь.
— Без выгоды никто торговать не станет. Вон видишь, бумагу грузят, — показал Пааво на пакгауз, из которого в раскрытый вагон по деревянному пастилу закатывали огромные рулоны бумаги. — И что же, задаром мы даем, что ли? Советская страна нам тоже золотом платит.
— Советы нашу бумагу на коммунистическую пропаганду употребляют, — не унимался Карл.
— По-твоему, лучше, чтобы печатали только гитлеровскую "Майн кампф"? — насмешливо спросил Оскар.
— Ты, старик, лучше помолчи. Тебе о спасении души молиться надо: всем известно, что ты в красных ходил и красного выкормыша под свое крыло взял, — угрожающим тоном произнес Карл.
Вяйно стиснул зубы, но промолчал. Он помнил наказ Эйно: ни в какие споры не вступать.
— Ты нашего Оскара не тронь! — цыкнул на Карла машинист Вильхо и продолжал: — Кто что хочет, тот пусть и печатает, не нашего ума дело. Мы должны о мире в нашей стране думать.
— О великой Финляндии надо думать. О Финляндии до Урала. — Карл откинулся на траву, заложил руки за голову.
— Не о великой Финляндии, а о величии Финляндии, — сказал Пааво.
И разгорелся спор. Люди торопливо допивали молоко, закручивали головки термосов, свертывали бумагу. Подошла еще группа рабочих, привлеченная возбужденными голосами. Каждый высказывал свое мнение. Вяйно слушал и недоумевал. То, что для него было яснее ясного, эти взрослые люди не понимали, блуждали, как в темном лесу.
Пааво молча набивал трубочку, уминая табак большим темным пальцем, и покачивал головой:
— Смотрю я на вас, слушаю и думаю: почему мы в работе все согласные, ладные? Дали нам паровоз капитально отремонтировать, и каждый делает так, как положено. Никому в голову не придет колеса разного диаметра на ось пригнать или поршень укоротить. Такой паровоз если и тронется с места, то сойдет с рельсов и опрокинет весь состав. А вот рабочий класс тот же паровоз, а мы под него разные тележки подкатываем. В разные стороны глядим, не в ногу шагаем. Карл — тот от рабочего класса к фашистам ушел. Вильхо проповедует мир с буржуазией, потому он правый социал-демократ. Оскар хоть и с правильными понятиями, но рано в старики записался. Кондуктор Сандро с коалиционерами путается, ему с крупными чиновниками лестно знаться… А наша сила в единстве, в дружбе.
Карл насмешливо спросил:
— Чего ж ты про себя не сказал, что в коммунистах ходишь?
— Нет, — спокойно ответил Пааво, — я член партии мелких земледельцев. Мне с торпарями по пути. Они так же, как и я, продают свой труд. Ну, а вот рабочей совестью не торгую, ее никому не продаю.
Хриплый гудок, призывающий людей на рабочие места, заглушил ядовитый смешок Карла…
Оскар Энгберг возвращался домой на пригородном поезде. Он занял место на деревянной скамейке у окна и ушел в свои мысли. Обеденный спор разбередил душу. "Карл сказал, что в красных "ходил". Значит, сейчас пооблинял. Пааво попрекнул, что рано в старики записался, в стороне стоит". А было время… Углубившись в воспоминания. Оскар едва свою станцию не проехал. Поспешил к выходу, уже на ходу спрыгнул с подножки вагона. За переездом у ольхи стояла девушка с раскрытой записной книжечкой и смотрела по сторонам. Видно, нездешняя.
— Скажите, пожалуйста, — обратилась она по-фински к Оскару, — как мне пройти к дому Оскара Энгберга.
— К моему дому?
— Вы… — Ирина рассмеялась: — Подумайте! Я вас давно ищу. Я советская журналистка, прочитала о вас в воспоминаниях Надежды Константиновны Крупской. Ваш адрес дала мне Анна Виик в архиве Народного дома. Ехала я с вами в одном вагоне, сидела напротив вас и все думала, что вас мучает, что вы так тяжело вздыхаете? — говорила Ирина, засовывая записную книжечку в сумку.
Оскар схватился за голову:
— Такое во сне может только присниться! Неужели Надежда Константиновна вспомнила обо мне? Давайте говорить по-русски. Я так давно не говорил. Так давно! Ехал в вагоне и вспоминал, все вспоминал…
Подходя к дому, Оскар и Ирина уже хорошо познакомились. Ирине не терпелось выхватить блокнот и записывать, записывать.
— Эльса, вари кофе, к нам гость из Москвы! — крикнул Оскар жене и попросил разрешения у Ирины отлучиться, чтобы привести себя в порядок.
Ирина села на крылечке, развернула блокнот. "Оскар Александрович Энгберг, 1875 года, родился в Выборге, финн. Отец был путиловским рабочим. Оскар учился у золотых дел мастера. Затем пошел работать учеником токаря на Путиловский. Принимал участие в забастовке. Вылил ведро воды на голову мастера-провокатора. Был сослан на три года в село Шушенское", — записывала Ирина то, что узнала от Оскара.
Оскар Александрович вышел в праздничном костюме и сам праздничный. Пригласил Ирину к столу.
— Как я вам завидую, Оскар Александрович! Провести два с лишним года вместе с Владимиром Ильичом и Надеждой Константиновной; видеться с ними вот так, запросто, каждый день, — это же великое счастье! — искренне вырвалось у Ирины. — Расскажите, пожалуйста, все-все, что вы помните.
Оскар Александрович пожал плечами.
— Ну как вы познакомились с Владимиром Ильичем?
— Очень просто. Прибыл я в Шушенское. Сдали меня уряднику. Оформили, как полагается. Я спрашиваю, есть ли здесь еще политические ссыльные? Есть, говорит, семья Проминских, пятеро детей у них, да еще один, холостой Ульянов. Мне было тогда двадцать три года, семьей я обзавестись не успел. Вот, думаю, хорошо. Два холостяка, скучно не будет. Пошел я к нему. Подхожу к крыльцу, а мне навстречу выходит Николай Петрович. Он у нас, путиловцев, марксистским кружком руководил. И был на занятиях раза два. "А вы как сюда попали, Николай Петрович? — спрашиваю. — Мне урядник сказал, что здесь Владимир Ильич Ульянов живет". — "А это я и есть", — смеется Владимир Ильич. — Николай Петрович — это конспиративная кличка".
Оскар Александрович отхлебнул кофе, расправил усы, улыбнулся своим далеким воспоминаниям.
Ирине же нетерпелось. Ее карандаш бегал по страницам блокнота, щеки пылали от волнения.
— Ну, а как вы время проводили, чем занимались?
— Владимир Ильич работал, писал большую книгу. Но отдыхать тоже умел и любил. На охоту с ним ходили. Уток там было видимо-невидимо. Мальчишки их палками били. Владимир Ильич охоту на уток не признавал: "Это убой, а не охота", — говорил он. — В грибах хорошо разбирался, а мы, финны, грибов не едим. Рыбу в Енисее ловили. Плавали вперегонки. В городки играли. Ведь молодые были. Ох, какие молодые… — вздохнул Оскар Александрович.
— А чем вы занимались? — спросила Ирина.
— Пока Владимир Ильич работал, а работал он часов по десять в день, я болтался без дела. Что токарю в глухой деревне делать? Сельское хозяйство я не знал и не любил. Хожу по деревне, все жду, что Владимир Ильич выйдет, позовет. Потом от безделья заболел. Выпивать начал. Владимир Ильич как-то спрашивает меня: "Что это вы такой хмурый? Нездоровится?" — "Руки, говорю, мешают, болтаются зря без дела; поди, за три года совсем отсохнут". Владимир Ильич поинтересовался, что я умею, кроме токарного дела. "Ювелир я, шесть лет у золотых дел мастера обучался. Правда, больше черновую работу делал: на рынок с хозяйкой ходил, за водкой бегал, мастерскую убирал, но кое-чему все же научился". — "Так, так…" — о чем-то раздумывал Владимир Ильич. Зазвал меня как-то вечером домой. Будем, говорит, заниматься. И создал он марксистский кружок. Для меня одного. Ну, скажу вам, целый университет. А я к книгам не был приучен. Когда он рассказывает — все ясно, понятно, интересно. А как сам начну читать, ну как баран на новые ворота смотрю! Ничего не смыслю.