А, может быть, во мне просто говорила жажда доверять хоть кому-нибудь, чтобы не опустить руки, а Олав уже дважды спас мою жизнь: после аварии в минивене и в Сабетте.
Мне хотелось верить, что у него были хоть какие-то чувства ко мне, потому что у меня они были. Наверное, еще и поэтому облик героя так прочно приклеился к нему в моих глазах. Хотя, как нам известно из греческих трагедий, герой — это всегда тот, кто выжил, когда его любимые погибли.
А мне до невозможного хотелось еще жить. Не стать статистикой или неудачным экспериментом. Хотелось снова оказаться в резервации Красная гора, пройтись по библиотеке, в которой из окон пахнет соснами и ощутить под пальцами корешки старинных книг.
Предложи мне сейчас искупаться в бассейне без купальника, я бы согласилась, не раздумывая. Лишь бы не смерть. Не толпа сторонников Энгуса. Не участь обезьян из лаборатории.
Я, в который уже раз, вновь вспомнила наш разговор с Витей у костра в лесу, и поняла, что уже прожила гораздо дольше, чем думала, что проживу тогда. Та, прошлая я, боялась вампиров, боялась людей, выйти за стену, боялась всего. Ее давно нет. Чего я боялась сейчас? Ничего кроме мучительной смерти. Что мне какая-то потерянная работа в комитете после потери девственности на полу у туалета перед подглядывающим через монитор сумасшедшим.
Теперь я уже знала, почему ночью Олав тащил меня в этот угол — это место было практически слепым пятном для камеры видеонаблюдения, в отличие от кровати.
Утешало еще и то, что унитаз тоже в зону видимости не попадал, поэтому почти весь день я просидела на нем. Во-первых, мне удалось замотать в тесемки от порванных трусов свое шило из оленьего рога, и я без риска быть обнаруженной спрятала его, подвесив на узелок под крышкой керамического бачка. А во-вторых, в комнате просто больше не на чем было сидеть, потому что кровать была слишком низкой, и от этого быстро уставали ноги.
Еще дважды мне приносили еду. В первый раз это сделал Олав, молча вручив мне поднос с супом, а во второй — девушка по имени Сабина, которая, судя по неестественно загорелой коже и бледным розовым губам, все остальное время не вылазила из солярия.
К банке кофе из того же кафетерия и овощному салату, она притащила несуразную длинную юбку, стринги и черную футболку Harley Davidson огромного размера. Которая, впрочем, отлично заправлялась и даже скрывала побольше чем, чисто символические трусы с веревочкой.
Все было новым, но пахло по разному, и я предположила, что у всего этого были разные хозяева. Судя по звукам и голосам в коридоре, на этаже жили еще порядка десяти мужчин и женщин с зараженной кровью. Они ходили туда-сюда к лифту, обменивались какими-то общими фразами, впечатлениями от процедур, и один раз я слышала Олава. Он грубо заткнул парня, который заговорил что-то о том, кто без пяти минут как вышел из клетки, и уже строит из себя мейстера.
Я мысленно вознесла благодарности небу, что меня не держат в клетке этажом ниже, чтобы сношать с незнакомцами по расписанию лаборанта. При этом я была почти уверена, что Энгус или Минг ночью снова будут на той стороне «стеклянного глаза» наблюдать за тем, что происходит в этой комнате.
Амалия, как-то сказала мне, что Энгуса считали в среде вампиров довольно оригинальным. Я же представляла его скорее пресыщенным опытом ребенком, который до одурения жаждет новизны. В отличие от Аргия, для которого брат стал недосягаемым идеалом, бывший тимарх Энгус имел такой список достижений, что возникал резонный вопрос, что им, вообще, движет?
Деньги? Нет. Наука? Нет.
Я вспомнила Леонарда, который показался мне у бассейна таким же вальяжным, уставшим от однообразия и повторения историй, ситуаций, людей. Они действительно были похожи, но возраст обращения играл роль. Леонардом двигала — эстетика. Это сквозило в его доме, даже в зале с жутким портретом мертвых детей. Он благоговел перед жизнью и природой, не вмешиваясь в естественный порядок вещей: смену жизни и смерти. Не обращал, но и не чурался общением с людьми. Мог, уловив момент, оценить его и насладиться, — беспечным поцелуем на предрассветной дороге или разжигающим страсть касанием, — не разрушив продолжением, словно не имел прав на это… продолжение.
Образом жизни Энгуса было — эстетство. Любование разрушением. Величайшая беда его народа, возможно, за многие века, для него стала «важным открытием». Погибшие — достойной ценой за превосходство выживших. Им двигала жажда развития вида, но не потому ли, что он, застыв в нежном возрасте, сам был лишен важного этапа становления личности? И потому испытывал удовольствие лишь от глубокой трагедии.