- Очень возможно.
- Случайно, с Витькой Косяковым не знакомы?
- Косяков? Что-то не припомню. А кто это?
Она строго взглянула на него.
- Ваш коллега.
- Неужели у такой интеллигентной женщины есть знакомые воры?
- В одном дворе жили, никуда не денешься.
- Пардон, вам сколько лет?
- Двадцать семь.
- Выходит, одногодки?
- Я так и думала. Что же это с вами, а? - вырвалось у нее отчаянно. Вдруг захотелось защитить, оградить его от опасности, от чего-то грозно нависшего над ним.
Он уловил этот миг ее настроя и успокаивающе кивнул:
- Ничего, все устроится, Татьяна Васильевна.
Рассказать бы ей обо всем, что случилось с ним, но в эту минуту легким толчком в грудь напомнила о себе Зоя. Это ей он нес весь груз впечатлений, болей и не должен был преждевременно сбрасывать его. Но как теперь явится, опять переступив тот барьер, через который дал слово уже никогда не перешагивать?
Не раз представлял длинные вечера с нею. По-восточному бросит матрац на пол, поставит на проигрыватель диск с какой-нибудь успокаивающей мелодией и, положив ее голову себе на грудь так, чтобы видеть выражение ее глаз, будет читать в них приговор и понимание, начнет долгий разговор до утра. Прежде всего расскажет о городах, где побывал, какие они разные не только архитектурой, планировкой, но и характером. Да, у каждого свой характер, и уже на вокзале, едва сойдя с подножки поезда, можно почувствовать, какой он: раздражительный, нервный или спокойный, приветливый. Есть города-ребусы, которые трудно разгадать с ходу, надо немного пожить в них. А есть, как люди-экстраверты, нараспашку, без всяких тайн, смело протягивающие тебе руки. В таких даже как-то неловко объегоривать. Существуют города-западни, из которых надо немедленно убегать, иначе крышка. Тот, в котором он сейчас, именно из таких, но, опьяненный свободой, он не сразу почувствовал это. Когда-то учил Мирку: "Узнавай города по глазам людей". Где она сейчас? В какой колонии пропадают ее молодые годы? А может, образумилась и, как мечтала, вышла замуж, нарожала детей?..
Около года они ездили вдвоем, удрав от Чая, его опасной опеки. Поначалу Мирка не протестовала, что он не дает ей развернуться в полную силу.
- Есть на что прожить день, и хорошо, - говорил он, умеряй ее воровской азарт.
Новизна открывшегося мира захватывала, увлекала. Он водил Мирку по музеям, театрам, выставкам, и красота человеческих творений незаметно входила в его сердце, вызывая диссонанс в мироощущении и раздумьях о собственной жизни. К тому же ухитрялся не расставаться с книгами. Обычно не нагружался ими, а, прочитав очередную, с грустью оставлял ее где-нибудь на видном месте и налегке продолжал свой бесконечный бег.
Музеи, книги, театры постоянно напоминали об иной, более достойной его роли в этом мире, которую он никак не мог нащупать.
Иногда Мирка взрывалась возмущением:
- Боишься замараться?
А однажды страшно сказала:
- Считаешь себя благородненьким? Да ты в сто раз хуже меня! Питаешься чужими душами.
Выходило, что он своего рода Мефистофель. Пробовал оправдаться:
- Это милосердие - забирать чужую боль, страдания, усталость.
- Но ведь ты чаще крадешь радость, восторг, спокойствие.
- Может, со временем нацелюсь на иное.
Бывали дни, когда приходило омерзение к самому себе. Ощущал себя клопом, насосавшимся человеческой крови. Под ругань Мирки устало заваливался в купе какого-нибудь поезда дальнего следования и два-три дня лежал пластом на полке, переваривая коктейль человеческих эмоций. Лица жертв фотографиями отпечатывались в мозгу, и он распутывал, кому из них принадлежит то или иное чувство... Разглядывая каждое лицо, начинал сожалеть, что невозможно вернуть по почте украденное эмоциональное состояние. Но порой казалось, будто в его силах распорядиться этим состоянием так, что человек, у которого оно взято, остался бы не внакладе, а наоборот, в выигрыше.
Мирка не расставалась с обшарпанной гитарой, сидела напротив и, если в купе никого не было, пощипывала струны. Под эту тихую музыку он, как скупец, в полузабытье перебирал свое эфемерное богатство, не уставая удивляться его многообразию. Далеко не все оттенки чувств можно было выразить в словах, и, когда Мирка слишком уж приставала с просьбой рассказать, отчего на губах его блуждает улыбка или же они горько кривятся, он долго подыскивал слова, отражающие хотя бы приблизительно гамму состояний, переполнявших его.
- Представь себе темный лес с сырыми стволами сосен, елей, дубов. Под ногами пружинит слой полусгнившей хвои и листьев. Ты ожидаешь, что через километр-два створки леса распахнутся, и выйдешь на усеянную цветами поляну. И что же? Вместо этого стволы все гуще и плотнее смыкаются перед тобой, пока не натыкаешься на высокий, чуть ли не под облака, угрюмый частокол. Примерно так можно определить самочувствие женщины, с которой я сегодня контактировал. Поскольку сегодня у меня голова трезвая, я попробовал освободить эту женщину от тяжкого состояния, а она решила, что я ее обокрал, - пришлось спешно уматывать.
- И зачем тебе все это? - недоумевала Мирка.
Если бы он знал!
- Ау? Где вы? - выдернула его из прошлого Стеклова.
Он вздрогнул.
- Простите, - крепко потер ладонями виски. - Значит, говорите, из Волногорска?
- А вы давно оттуда?
- Три года не был.
- И где же путешествовали?
- Не в загранплаваний и даже не с дипломатической визой. Зато исколесил всю страну.
- А я никак до Ленинграда не доберусь.
- Еще успеете. Я вот иногда думаю: куда бегу? еду? лечу? Зачем? Что впереди? Нет цели, нет и счастья. Разве что напитаешься чужим, вот какое-то время вроде бы и счастлив.
- Как вы сказали - напитаешься?..
Он смешался.
- То есть я хотел сказать, что лишь у чужого счастья и греешься. А между тем, есть люди... - Он смолк. Взгляд его застыл где-то вне комнаты, и Стеклова в ожидании подалась вперед.
- Ну-ну, какие люди? - подтолкнула в нетерпении.
- Есть люди твердых убеждений и ясной цели. Я бы не сказал, что их много. Большинство живет как бы по инерции, подталкиваемые чужими волями, желаниями, идеями. Но есть люди, сами вырабатывающие эти идеи, четко понимающие, для чего они посланы в этот мир. Единственная порода людей, которой я завидую.