А ведь сколько раз давал зарок покончить с губительной страстью, но нечто темное, не подвластное ни воле, ни разуму вновь и вновь толкало на этот путь. Презирая себя за то, что не в состоянии вырваться из замкнутого круга, находил самые разные оправдания - без них жить было невмоготу. И когда наконец догадался, что они ложны, внутренне завопил, однако его уже вновь несло по инерции, и остановиться можно было разве что налетев на столб и размозжив себе голову.
Но он был еще молод, еще почти не жил реальной, не выдуманной жизнью, и вовсе не хотел сводить счеты с этим миром, все еще надеясь на встречу с той, без которой не мыслил будущее. Она бы простила ему все грехи и даже то, что он упрямо путает сегодняшний день с завтрашним, постоянно просматривая перед сном живописные фильмы воображения.
Сейчас он находился недалеко от ее города и желал хотя бы по телефону услышать ее голос. В этом не было ничего сложного, стоило лишь опустить в автомат монету. Но он боялся и этого, как боялся всего, что могло бы разрушить творимые им иллюзии. Они никогда не виделись, были знакомы лишь по фотографиям, а те обычно не передают облика человека во всей его многомерности. Однако он хорошо представлял ее: синие глаза с застенчивым блеском, трогательная, по-детски худая шея с выступающими ключицами в глубоком вырезе блузы с красным орнаментом. Волосы, туго перехваченные на затылке лентой, тяжелой струей стекают через плечо на грудь. В улыбке чистота и печаль.
Это ее словами, а не судейскими, он вынес себе самый тяжелый приговор. Но и нежные слова тоже были сказаны ею, пусть даже никогда не слышал их.
В минуты мысленных бесед с ней пытался найти оправдание тому, что вот уже не в первый раз его изолируют от людей, и не мог. Все было верно, по заслугам. Но когда порой казалось, что строгость наказания не соответствует проступку, она вкладывала свою прохладную ладонь в его преступную лапу, и все становилось по местам.
Он выучился видеть ее, не закрывая глаз. Стройная, чуть худощавая, с беззвучной, скользящей походкой и твердым высоким голосом, она свободно, без усилий, поселилась в нем. То, что для других было скучным бытом, для нее светилось праздником, и получалось так, что в будущем его ожидали ежедневные, ежеминутные радости. В завтрашнем дне ей отводилось сразу несколько ролей: жены, друга, сестры, матери. Все, даже обычный поход в кино, представлялось чем-то вроде торжественного ритуала.
- Тебе очень к лицу белая рубашка, - говорила она, сооружая перед зеркалом замысловатую прическу. Шелковое темно-зеленое платье свободно струилось, не скрывая очертаний ее фигуры. На ногах поблескивали черные лаковые туфли. Было неважно, в моде ли нынче такие туфельки, он видел ее именно в них, значит, это уже было модным.
Воображение творило незамысловатые сцены из семейной жизни, над которыми он раньше внутренне потешался, почти презирал, отвергая их во имя жизни, полной опасных событий. Вот идет вечером домой - да, у него был свой дом, была работа, было все, что есть у каждого нормального человека. Вновь и вновь прокручивал эпизод: подходит к дверям, звонит - одним долгим звонком и двумя короткими. Дверь распахивается, его встречают, улыбкой:
- Входи. Я запекла на ужин в духовке картошку и сделала салат из тертого сыра с майонезом. Чайник поставила.
Он чмокает ее в щеку, устало сбрасывает ботинки и надевает шлепанцы.
- Что там по телеку? - интересуется, переодеваясь в домашний костюм.
- Да ничего особенного, - отвечает она, тарахтя на кухне посудой.
На следующий день едут за город. По обеим сторонам дороги цветет золотой дрок, земля в молодых травах и цветах. Если же это зимой, то они катаются в горах на лыжах и едят шашлыки в придорожном ресторанчике.
В одной из самых любимых сцен жили сын и дочь: мальчик играл на скрипке, а девочка на пианино. По вечерам слаженным ансамблем они веселили его с женой, и он любовался их нежными лицами и длинными, вьющимися кудрями.
Но пока ни одним эпизодом вымышленная жизнь не совпадала с той, в которую он сразу же окунулся, хлебнув долгожданной свободы. В самую рискованную минуту, когда его засекли и он вынужден был спасаться бегством, решил набрать номер ее телефона. Не знал, что более двигало им, когда залетел в будку междугородного автомата - желание замести след или наконец услышать ее в эти опасные, быть может, последние, минуты свободы? "Але? Але?" - тревожно звенела трубка ее голосом, и он уже было набрался смелости выдохнуть в нее свою тоску, когда увидел через стекло преследователей.
Люди шагали горными тропами, проветривая от городских смогов легкие и головы, бултыхались в море, кланялись лесным цветам и травам, а литсотрудник Татьяна Стеклова, прикованная потайной цепью к столу с пепельницей, вымучивала очерк о птичнице Ольге Андреевой. Семилетний сын ушел на выходные к бабушке и деду, и никто не мешал, однако гора окурков росла, очерк-шел со скрипом, все более смахивая на тощую курицу, завалявшуюся на прилавке, в то время как героиня была человеком с юморком и метким глазом. Это портило настроение, злило. Мысли то и дело отлетали от материала, носились бог весть в каких высях, и очерку угрожало остаться без финала. Надо было еще пройтись в "Спорттовары", купить сыну кроссовки. Мать вот уже неделю куксится на нее, но Юрку все же забрала. Значит, сочувствует, понимает, как ей нелегко одной. Да и что толку расстраиваться от ее образа жизни? Самой тошно - осточертел так называемый реванш, который, как уверяют социологи, берет у мужчин современная женщина. Много душевной энергии уходит на это. А всего-то и надобно - одного, но любимого и любящего, и чтобы понимал во всем, не был занудой и скупердяем, как Кротов, который ни разу не догадался и-сухой веточки подарить. Тому, единственному, она бы нарожала кучу детей, не уставала бы ухаживать за ним, готовить вкусную здоровую пищу. Но где, скажите на милость, этот единственный? Нет его в природе.
После рождения сына стало разносить в бедрах, грудях, тело нагло перло изо всех платьев и юбок. С неудовольствием разглядывала себя в зеркалах, все более убеждаясь в том, что создана вовсе не для того, чтобы по восемь-десять часов в день сидеть за письменным столом с сигаретой в зубах. Родить еще одного ребенка, что ли? Вроде бы и Юрки достаточно для безмужней, но заложенная природой программа дает знать: руки дрожат, когда тискает соседского грудного малыша. В свое время рождение Юрки было помехой в студенческой жизни с семинарами, сессиями, потому и не познала должных материнских радостей, к которым теперь запоздалая тяга.