Или по крайней мере менее безумным. Что, как никак, тоже большое достижение.
Я накинула на себя старый халат, надела новые тапочки, собрала все необходимое для умывания и, пожелав себе не встретить никого в коридоре, открыла нескрипучую дверь. К моему удивлению, в коридоре было так же темно, как и ночью. Я включила свет. Вчера вечером я не заметила, — но сейчас это не могло не произвести впечатления, притом неприятного впечатления, — что стекла всех четырех окон по прихоти кого-то очень не любящего свет были заклеены черной бумагой. Ну и что, большое дело!
Я тихонько прошла мимо комнаты госпожи Ридли, постояла перед дверью в ванную и, не услышав внутри никакого шума, вошла. Включила и тут свет: оконца против ванны были не оклеены черной бумагой, а уже просто закрашены черной краской. Иллюзия, что на дворе снова ночь, безлунная и беззвездная, была полнейшей — и если это было целью, то она была достигнута, но я не стала задавать себе вопрос… зачем это нужно. Умылась над старым умывальником как можно быстрее, точно воровала у них воду и боялась, как бы меня не поймали, потом почистила зубы с таким остервенением, что чуть не поранила до крови десны, и тотчас заторопилась обратно в свою комнату. Где сразу же смерила температуру.
Нормальная. Да, если и было что-то нормальное в этом доме, то лишь моя температура!.. Но с другой стороны, именно то, что она нормальная, в данной ситуации было ненормально. Ну, хорошо, хорошо…
Я надела джинсовую юбку и майку, все остальное помялось в чемодане. Причесалась «по-молодежному», сделав конский хвост, а потом — хотя из чисто материальных соображений я никогда не следила особо за своей внешностью, укрепила на краю жалкого неполированного стола зеркальце и довольно долго разглядывала себя. Я не осталась разочарованной, по крайней мере, не настолько, насколько можно было. Верно, усталость наложила отпечаток на мое лицо, зато придала ему больше благородства. Если бы у меня были темные волосы, то я стала бы похожей на святую с иконы. С бледной до прозрачности кожей, с тонкими, хотя и заострившимися от худобы и от душевного напряжения чертами лица, с глазами из-под густых, но, к сожалению, русых ресниц — большими, большими, глубокими и печальными, как озера в облачный день. Я попыталась взглянуть веселее, кокетливей — грусть, как известно, не привлекает людей, — но результат, прямо скажем, был плачевный. Кокетливых святых не бывает.
Я опять вышла в коридор. Дошла благополучно, в том смысле, что никого не встретила, до первого этажа и с забившимся от волнения сердцем направилась прямо в гостиную. На «свиданье» с Йоно после семнадцатилетней разлуки!
— Как вам спалось? — прошептал кто-то у меня за спиной.
Я обернулась, с трудом подавляя стон, — глухому Арнольду опять удалось меня испугать. Я резко свернула направо и приблизилась к двери столовой. Я не собиралась выдавать свое «пристрастие» к Утопленнику этому, скорее всего недоброжелательному, слуге.
— Поздно, поздно, — продолжал он шептать, шмыгнув между мной и дверью. — Вы опоздали на завтрак. Здесь подают до восьми. — Он поднес к моим глазам свои грушеобразные карманные часы и постучал пальцем по циферблату. Стрелки показывали пятнадцать минут девятого, а на моих было только пять минут девятого. — Поздно! — повторил он, торжествующе качая своей седой, по крайней мере год не стриженной головой.
— Ах, ты проклятый! — обругала его стоявшая на лестнице… Юла.
Она подошла, вернее, подбежала к нам, эта женщина, похоже, и днем, и ночью была в хорошей спортивной форме, схватила Арнольда за локоть, а меня под руку, потащила нас в столовую и хлопнула ладонью по столу. После чего обратила к нему строгий вопросительный взгляд. Он с достоинством кивнул: «Понимаю», значит, и, гордо выпятив свою хилую грудь под белым халатом, отправился куда-то, надеюсь, на кухню. Мы с Юлой сидели друг против друга по разным сторонам стола.
— Приехала, — установила она очевидный факт и таким образом полностью подтвердила мою догадку, что ночью ее сознание тоже было во власти «белой слепоты». — Когда?
— Что «когда»? — спросила я, вся во власти недоумения.
— Когда ты приехала?
— Вчера вечером.
— Ага! А зачем ты только что ходила на верхний этаж? К моей матери?
— Нет. Там моя комната.
— Ага!
Я не поняла к чему относилось это восклицание, к моим словам или к появлению Арнольда с огромным, но не перегруженным едой подносом.
Во всяком случае взгляд Юлы обратился к нему, притом с такой яростью, что я удивилась, как это он не оцепенел или не споткнулся, подходя к столу. Но этот слуга был явно не только глух, но и совершенно нечувствителен. Или просто привык к подобным взглядам. Он без особых церемоний поставил на стол завтрак и вышел, не упустив возможности хлопнуть дверью.