Потом Тина — по существу ее образ из прошлого, опять уплотнился, скрыв в себе ребенка. И Алекса. Вместо него, сейчас передо мной стояла она, утонувшая по колено в болоте. Она отняла у него его плоть. А я знала, что постепенно полностью отнимет и его жалкое, давно деградировавшее сознание… Эта женщина уже не фантом! — поняла я и вдруг задрожала. Она из плоти и крови, а Алекс… он почти не существует в данный момент, его нет как отдельно взятой личности. И значит… может быть…
— Тина! — воскликнула я, поперхнулась, закашлялась, даже в глазах у меня потемнело; иногда надежда тоже оказывается трудно выносимой. — Тина… Тина… Иди и освободи меня! Развяжи эти веревки… прошу тебя, Тина!
Она кивнула… но не мне, не старикам или Дензелу, которые время от времени двигались за ее спиной. Кивнула, словно в знак приветствия… пустому пространству сбоку от меня.
— Мое имя Тина, — произнесла она грудным голосом и шлепая тяжело-тяжело по грязи, пошла дальше. — Прошу тебя, скажи мне «Тебе больно, Тина?» Или нет! Лучше так: «Тебе очень больно, милая Тина?»
Она остановилась, наклонясь в ожидании, и я… поняла, что не существую для нее — сейчас. Что она видит меня и разговаривает со мной, но… тогда, во время нашей единственной встречи. Потому что, несмотря на «свое» живое тело, Тина была мертвой. И могла существовать в настоящем только как фантом…
— Нет! — «ответила она мне», и ее лицо вмиг озарилось, перестало быть пустынным. — Абсолютно не больно! Ну, ты вряд ли поверишь, но я хочу этого ребенка…
Я заметила, что оба старика опять придвигаются к ней… Фантомы, образы, призванные с того света — из Вечной им памяти, где хранится вся их законченная жизнь. Они пришли оттуда и принесли с собой мечты о безвозвратном прошлом. Которое для них уже не безвозвратно. Но непоправимо… только этого они сейчас еще не знают.
— …Только мне некуда с ним идти, — взволнованно повторяла свои старые реплики Тина. — Он родится самое позднее через неделю-две и конец; мне нельзя оставаться в этом доме…
Старики застыли по обеим сторонам от нее — два бесплотных, невесомых силуэта, облаченные в белые нерукотворные одежды.
А Дензел Халдеман встал передо мной. «Надеваю петлю на шею… И только в этот момент понимаю: это было неправдой! Я не хочу умирать, я лгал себе и в этом, и в том…»
— Назад! — крикнула я ему.
— Ни на одну ночь! — закончила Тина.
— Назад!! — хрипло проревел… Алекс.
— Назад, назад! — Я не сводила глаз с Халдемана. И он медленно начал отступать. Или отступала та частица меня, которая живет в его памяти!.. О, не все ли равно!
Очередной, уже животный крик Алекса заставил меня повернуть голову. Но в первые секунды я вообще не поняла, что увидела, хотя оно резко проступало на фоне красноватой фосфоресценции. Что-то облитое прозрачно-белым сиянием, которое струилось от него самого. Меняющееся с медлительной непоследовательностью, словно невидимый исполин рассеянно мял его в своей горсти. Бесформенность, состоящая из множества… человеческих деталей. Охающее, шепчущее, стонущее на все голоса:
— Ооох, бедный мой ребеночееек, бедный мой малыыыш…
— …я вызволю тебя, Джо…
— Нет, нет… оставьте меня, уйдите отсюда!
— Но когда он родится и вырастет…
— Эмиииии… останови иииих…
Перед моими глазами мелькнула часть лица Алекса с противно разинутыми ртом и ноздрями, над которыми открывался и закрывался другой рот. Потом я разглядела и его тело, темное, странно исхудавшее, извивающееся, словно червь, среди полупрозрачного столпотворения напирающих на него снаружи и изнутри рук, ног, голов… Старики, подвластные исключительно неистовому инстинкту самосохранения, чтобы воскреснуть — боролись с Тиной и друг с другом; домогались со свирепой остервенелостью его живой плоти. И его сознания. Чтобы через него вернуться в те последние мгновения своей жизни, с безвозвратной потерей которой они готовы были смириться, только пережив эти мгновения заново. До конца.