Невозможно? Ха! Едва подумала, как очутилась тут. Сухо, суша. Я подхожу к сумке, сажусь к ней спиной и достаю из нее гарпун. Перерезаю им веревки, стягивающие кисти рук, а потом и на ногах. Встаю и подхожу к Алексу.
— Я пришла сюда, чтобы воспользоваться своим даром-болезнью-силой-слабостью, — говорю я ему, — потому что в эту ночь человеческой смерти только так я могла бы кому-то помочь. Но ты мне помешал. Растоптал меня своей ложью, и поэтому тебе удалось затащить меня в грязь. Напрасно! Вот она я, я снова пришла. Я буду приходить!!
Я вижу его лежащим внизу гораздо ясней, чем можно было бы видеть в таком тумане. Он какой-то увеличенный, словно я смотрю на него через лупу. Губы побелели, сведенные в прямую полоску, а морщинки на фантомно-белом лице — почти черные, словно процарапанные карандашом. Голова накренилась, часть шеи оголилась, и там, под покрытой мурашками кожей, усиленно пульсируют вены, вздуваются набухшие от напряжения сухожилия. Я сжала в руке гарпун, и направила острие прямо в него.
— Выродок. Выродок ждет тебя и по ту сторону. — Я нагнулась.
Чтобы посмотреть ему в глаза. А они увеличиваются, увеличиваются… (от страха?) приближаются ко мне. Наливаются кровью. Глаз. Гигантский, красный, его раздирают темные сгустки, он трясется в глубине и цедит мне в лицо какую-то гнусную, липкую имитацию света… И все же я не хочу отступить.
Я не могу отступить. Сжалась, опять с согнутыми коленями, поверхность болота почти касается моих губ. О, вот как? Это было лишь в моем воображении, было желаемое! Я начала распрямляться, мне казалось, что я слышу, как поскрипывает мой позвоночник. Потом немного передохнула, одновременно шевеля руками за спиной. Алекс все еще лежал там, но перестал всхлипывать. Надо было «поторапливаться».
Я пошла. Продолжать свою битву — за два-три метра продвижения вперед, за жизнь ребенка, за спасение души… Да, человеку всегда есть что еще терять. И несмотря на то, что уже понятно — я не двигаюсь вперед, мне не выйти на берег… — продолжаю двигаться. Ползу, как улитка. По крайней мере, нейтрализую притяжение болота.
И в одно из таких же кратких и протяжных мгновений в очередной раз тронулся в путь и он. Который всегда, всегда приходил за своими потомками, нескончаемо прибывал из глубин их родовой памяти. Но ни разу, ни через кого ему так и не удалось продлить себя.
Он был вынужден опять возвращаться к болоту. И к прошлому…
Он прошел по коридору с заклеенными черной бумагой окнами. Спустился по лестнице, слыша отзвуки своих прежних шагов, вышел из своего Первого земного дома и пошел по той же единственной во всем имении аллее. Шел вразвалочку, все той же привычной для него два века назад морской походкой, а щебень жестко хрустел у него под ногами, обутыми в нерукотворные отражения старомодных сапог. И когда он сделал поворот, чтобы войти в тихий, какой-то скорбный сейчас лес, он видел деревья такими, какими они были тогда, тогда — молодыми и даже еще не ожидающими подстерегающую их старость.
Дошел до кустов, но хотя уже совсем забыл о будущей, самой свежей тропинке, инстинкт столь легко ранимой плоти заставил его пойти именно по ней. И пригибать плечи, и заботливо оберегать лицо, застывшее без выражения в его нетленном образе.
Он приближался. Расстояние между нами уменьшалось, достигая постепенно границы видимости…
Он появился со стороны тропинки и ступил широким шагом в траву. Яркая мужская фигура, рассекающая своим присутствием сгустившийся предутренний мрак. Он шел и оставлял после себя светящиеся следы.
КАПИТАН ДЖОНАТАН РИДЛИ.
Я стою на самом краю пирса, а он — на самом краю палубы, все еще так близко ко мне. Смотрит на меня оттуда, пока матросы поднимают тяжелый якорь. И его молчаливая мужская любовь обнимает меня, я это чувствую. Знаю, что она вечна.
Жди меня!
Потом его корабль медленно отчаливает. Отдаляется, его относит…
Он шел прямо ко мне.
Вокруг него летали ночные бабочки, вторгались в ореол его сияния и начинали медленно снижаться, падали вниз, словно черные листья.
— Я буду ждать тебя. Жду тебя! — шептала я… шептала она ему вслед.