— Ну, Юла, все-таки существуют некоторые общепринятые нормы…
— Да, это ты правильно сказала: общепринятые! А где формируются эти нормы? В умах посредственных людей, естественно. Именно поэтому они становятся общепринятыми. Потому что девяносто девять из ста людей — посредственные личности. И посмотри, что получается: они ограничивают определенными рамками свою соответствующую их природе жизнь, такую, какую они могут и хотят вести, и… Только так хорошо. Хорошо, живите своей жизнью, но почему вы навязываете ее и тем, кто не принадлежит к посредственности, притом, что для них она не будет соответствующей их природе. А? Разве не это настоящий эгоизм? Ответь же!
— Как сказать… Если ты имеешь в виду мою мать, то твои рассуждения не совсем правильны.
— Наоборот! Она не была посредственностью! Ну, как тебе объяснить? Слушай… красивые женщины… вроде садистов! Общепринятая мораль не для них, они ее не понимают, значит, их мы тоже не можем осуждать. Улавливаешь?..
Пораженная своими умозаключениями, Юла застыла, приложив руку ко лбу. Она нахмурила брови, и между ними пролегла глубокая морщина, как у мыслителей. И как у безумцев.
Да, эта женщина не только не сознавала, что говорит, но наверняка не понимала, и почему она это говорит. Она просто была не в себе… Но вот она откинула голову назад и расхохоталась почти так же громогласно, как звучала среди ночи колыбельная. И все-таки у меня появилась надежда — она махнет рукой и принизит значение того, что наболтала только что.
— Да, да, как садисты! — воскликнула она, шумно проглатывая смех, словно это был кусок сыра. — Поэтому мы их так сильно ненавидим. К сожалению, однако, они никого не убивают, не всаживают собственноручно нож, в результате у нас нет оснований изолировать их в психиатрической больнице. Остается нам в утешение только порицать их и, насколько сможем, причинять им вред… Но ты подожди, я еще кое в чем тебе признаюсь! Тогда я была на стороне твоей матери! Только не смела сказать об этом открыто. Я молчала, хотя тайком плакала, жалея ее… Подло, да? Откуда я знаю, какое зло мы ей причинили? Я и моя мать! Чему мы помешали? Навсегда! И представь себе, представь себе, что именно мы толкнули ее на то, чтобы она сбежала, бросила ребенка…
— Я думаю, что ты слишком преувеличиваешь свое «соучастие», Юла, — устало возразила я. — Да и не хочу что-то себе представлять. Не хочу вообще ничего себе представлять!
Мои слова явно ее разочаровали, лишили, так сказать, части горючего, и она постепенно снизила темп своего кружения по столовой. Наконец она остановилась, бессильно опустив руки, у одного из окон, и темные, слегка раздвинутые занавеси взяли ее фигуру как бы в траурную рамку, точно в огромном некрологе на пожелтевшей бумаге.
— Ты права, — пробормотала она, глядя сквозь толстые старинные стекла… те самые, сквозь которые до нее смотрели пять или шесть поколений из рода Ридли. — Ты права, Эми. Это, наверное, для тебя больная тема.
Ну да, больная, хотелось мне ответить. Но с другой стороны, мне было приятно узнать, что тебя, Юла, эта тема просто свела с ума! Мне было приятно потому… что я поняла: та самая неделя была и осталась единственным ярким отрезком времени и в твоей, не менее тягостной и серой, чем моя, жизни. Жизни, в которой моя мать пронеслась, как удивительно яркая комета. И исчезла навсегда, но и сегодня, если ты возвращаешься назад, ты возвращаешься к ее «романтической» истории о безумных страстях и измене… Точно так же, как я, если возвращаюсь, то возвращаюсь к вашему «романтическому» дому с его тремя загадочными старинными лицами. Но со вчерашнего дня преимущество на моей стороне, потому что ты вряд ли снова встретишь мою мать, чтобы убедиться, какая она в сущности неромантическая и жаждущая благополучия особа, в то время, как я… Я на самом деле вернулась в ваш дом и увидела: ничего, абсолютно ничего романтического в нем нет!