— Вставай! — прорычал Валентин… или фантом, или тень в нем? И снова подошел к Алексу.
Нагнулся, схватил его одной рукой за волосы, другой — за воротник водолазного костюма, приподнял его. Начал трясти. Я стояла и смотрела, как загипнотизированная, вспоминая… сама себя. Как я трясла повесившегося Халдемана. А потом — тот мучительный момент осознания… Похожий шок я испытала и сейчас — от ожесточенного, неизвестного существа в Валентине. Я уже понимала, что оно не имеет ничего общего ни с фантомами, ни с тенями. Что оно только внутри него. Другое — его темное Я… И все же кроме шока в этот момент я испытывала что-то еще. Может быть, нетерпение, дикое ликование: Валентин приводит Алекса в чувство, чтобы тот почувствовал и его следующий удар!
Алекс оклемался, поднял медленно веки, замямлил что-то невнятное. Мотал туда-сюда головой, словно кивая в знак согласия, при этом его нижняя челюсть то отвисала, то стучала о верхнюю… Он выглядел одновременно и сумасшедшим, и жалким. И окончательно поверженным. А Валентин грубо подпер коленом его все еще совершенно ватное тело, засунул руки ему под мышки — наделенный той чрезвычайной силой, которая, похоже, пробуждается в нас только вместе со злостью — одним-единственным усилием поставил его на ноги… Нет, у него не было намерения просто ударить. У него был взгляд убийцы!
— Остановись! — бросилась я к нему.
Обняла его. Он пошевелил плечами, чтобы сбросить мои руки, но… перехватил мой взгляд. Поколебался секунду-другую, потом криво улыбнулся мне и отпустил Алекса, который тотчас рухнул на землю.
— Пошли, — сказала я. — Нам надо идти.
Рона Ридли стояла у входа в склеп.
Мы первыми увидели ее, а через секунду заметила нас и она. Всполошилась, попыталась было скрыться внутри, но сообразила, что уже поздно, осталась на том же месте, резко отвернув голову — выражение ее лица в этот момент было не для посторонних глаз.
— Что… что ты сделала… — прохрипела я, когда мы подошли ближе.
А она, не поворачиваясь к нам, лишь легонько взмахнула рукой и этим, неподлежащим толкованию жестом, как по волшебству, лишила меня всей моей смелости. Мы остановились, мои догадки о том, что мы можем обнаружить там, внутри, вдруг сразу стали слишком реалистичными — Дони задушен, задавлен, зарезан… Вал прошел мимо меня, вошел в склеп и зашагал по дорожке между гробами. Я пошла за ним, уставясь прямо ему в спину, пока ничего другого мне видеть не хотелось…
— О, нет!! — Его восклицание вонзилось мне прямо в сердце. «Нет-нет, нет…»
Он опустился на колени возле последнего из закрытых пустых гробов, наклонился…
В полумраке темно-синяя форма детского дома выглядела траурно-черной, а тельце в ней… страшно уменьшилось. Брошенный лицом вниз на шершавый каменный пол. Руки и ноги — связаны. И тот шлем, подарок Вала — криво наброшен на головку… Дрожа, Вал смахнул его в сторону, тот покатился с пустым звуком вдоль гроба, и надпись «Моя очередь!», столь зловеще ироничная в этой обстановке, мелькнула белым пятном перед нашими глазами.
— Дони… Дони?! — Вал коснулся оголенной шейки. — Холодный… но… да, да! Он дышит!
Мы начали развязывать его с лихорадочной поспешностью, у обоих это получалось медленно, хотя узлы были завязаны не слишком туго — у ребенка ведь и сил не было, чтобы сопротивляться… Наконец, сняли веревки, и Вал осторожно перевернул его на спину. Тогда мы увидели его лицо… без рта. Без глаз! Оно смутно мерцало внизу, в наших собственных тенях, как незавершенная восковая маска… мальчика. Я впилась ногтями в собственную ладонь…
— Спокойно! Это всего лишь лейкопластырь. Слышишь, Эми!
Продолговатые ленточки пластыря сливались — подло, гадко — с цветом кожи. Вал начал их отлеплять.
— Но зачем… зачем… — зашептала я хрипло. — Зачем же и глаза?!
«Затем, что детские, затем! Она не хотела, чтобы они смотрели, когда она будет его убивать». Я не произнесла этих слов вслух, но Вал словно услышал их — руки у него затряслись еще сильнее. И все же он продолжал снимать пластырь осторожно, сантиметр за сантиметром. Это было ужасно. Мы видели, как растягиваются его веки каждый раз, когда мы их дергали, а из-под них белесо поблескивают глаза. И как появляется рот, словно какая-то темная прорезь… Под конец наши надежды не оправдались: Дони не начал дышать чаще, не шевельнулся, не открыл глаза.