Пролог
“Смерть, секс, страх. Традиции, мечты, инстинкты. Жажда удовольствий, поиск предназначения, желание новизны. Психиатрия прошлого и настоящего описывает причины и механизмы человеческих желаний. Психиатрии будущего предстоит объяснить механизм устойчивого безразличия - состояния, когда желания перестают формироваться. Состояния, когда эмоции и чувства недостаточно сильны, чтобы стать маяком для сознания”.
Яков Кавинский, 1949-2031
Мой отец был театральным актером. В 50 лет встретил мою мать, умную и энергичную женщину, держащую собственное ателье. И влюбился, словно мальчишка. Мать была младше на 22 года, но старый сатир сумел похитить её сердце. Я был долгожданным поздним ребенком, обласканным родителями. Не помню каких-то потрясений в моем детстве, которыми возможно объяснить то, что произошло. В 14 лет, на похоронах своей тетки, я обнаружил, что события окружающего мира не находят во мне отклика. Меня обнимала заплаканная мать, я же просто закрывал лицо руками, чтобы не показаться безучастным. В тот же день, пытаясь почувствовать страх, я рисовал в воображении красочные сцены собственных похорон - это занятие вызывало лишь сонливость. Я затевал драки, но наградой были лишь мгновения боли и раздражения. Я совершал глупые и бессмысленные поступки, надеясь что-то ощутить. Увы, как выразился бы мой отец: “повисла тишина, и мир его не трогал”. Говорят, осознание болезни есть первый шаг к выздоровлению. Пытаясь разобраться, что со мной не так, я принялся штудировать книги по философии и психиатрии. Я наивно полагал, что философы дадут мне идеи, за которые можно ухватиться, а знатоки душ объяснят, как восстановить связь с миром. Это чтение не пошло мне на пользу. К восемнадцати годам я ощущал себя персонажем бессюжетной истории, где лица, события, описания, служат фоном к внутреннему диалогу рассказчика, бесконечно сращивающему у себя - “Где я оказался? В чем смысл происходящего?”. В день моих двадцатых именин, отец вошел в привычный образ драматического персонажа, и принялся меня напутствовать: -Мой мальчик, в этом мире есть герои, и есть злодеи. Есть самоотверженные счастливцы, горящие ради человечества, и есть никчемные подлецы, пытающиеся выхватить у Судьбы свою долю веселья. Ты же, сынок - безучастный и равнодушный зритель. Знаю, ты тяготишься этой ролью. Я не буду пытаться приставить тебя к делу, и ты не испытаешь нужды после моей смерти. Но поклянись мне, что не сделаешь чего-то, что разобьёт сердце твоей матери. Его слова уберегли меня от поиска ощущений посредством действий, после которых газеты поднимают шум, а соседи рассказывают журналистам - “он был тихим и вежливым парнем”. Я дал обещание отцу. Через полгода, по настоянию матери, я лег в клинику фобий и депрессий, хотя не чувствовал себя подавленным. Я не был одержим пессимизмом или унынием. Я не испытывал ни радости, ни печали. Я пытался себя развлечь, но любая книга казалась мне набором сюжетных штампов, связанных между собой штампами лексическими. Любая музыка вызывала лишь желание тишины. Я стремился к уединению. Моим лечащим врачом стал Яков Кавинский, профессор кафедры психиатрии. В то время я не относился к психоанализу скептически, пытался быть максимально открытым на сеансах, но часто просто засыпал на удобном диване под размеренный голос профессора. Кавинский рассказывал, что на заре психиатрии подобное состояние называли “крайней формой меланхолии”, современная же медицина не считает подобное определение состоятельным диагнозом. Я посещал группы поддержки. Я не знал, о чем говорить, когда подходила моя очередь. Призывы “открыться” вызывали у меня непонимание. Остальных участников раздражал мой вопрос “о чем бы вам хотелось послушать?”. Прошел месяц. Во время очередного сеанса, я выразил желание покинуть клинику. Я сошелся с Кавинским в выводах: мы никуда не двигались. За несколько дней до выписки, профессор предложил экспериментальную терапию. Суть процедуры - проводить 4 часа в день в библиотеке клиники с его пациентом. Я не видел в этом смысла, но согласился. Моим условием было письмо профессора родителям, описывающие мое состояние в оптимистическом ключе. Следующим вечером Кавинский явился с девицей, выглядящей так, как обычно и представляют пациенток подобных заведений. Высокая, худая, нескладная, с крашеными волосами цвета крыла вороны. Её губы были тонкими, скулы выделялись. Если бы не европейский разрез глаз и бледная кожа, девушка сошла бы за азиатку. Я заметил на левой стороне носа и губах следы от пирсинга. Она постоянно кривила рот, глядя на меня. Наверняка это означало раздражение, либо неудовольствие. - Знакомьтесь. Это Лидия. Это Виктор. Сейчас 18.07. На протяжении следующих девяти дней прошу придерживаться расписания. Библиотеку на ужин не покидать, сегодня чай и бисквиты, завтра я принесу бутерброды. В 22.00 вы свободны. Еще раз примите мою благодарность за участие. Кавинский удалился. Странная затея, 40 часов сидения на стуле, 4 часа в день. Я намеревался убить время книгами, ощущая неестественность, театральность происходящего. Взяв наугад том со стола, принялся за чтение, не вникая в смысл текста. Лидия разглядывала меня. Это выглядело глупо. Возможно, Кавинский рассчитывал, что у меня возникнет эмпатичес.. - Хуйня и говно. Лидия указывала на обложку книги. - Хуйня и говно! Она повторила с напором, громко, словно готовясь к возражениям упрямого спорщика. Лидия перегнулась через стол, схватилась за книгу, костяшки её пальцев побелели. Её речь была речью человека, испытывающего досаду, возмущение, гнев. - Очередное путешествие внутрь головы, в никчемные мысли неудачника, алкаша, дрочилы. Наверняка, это книга о торчке. Вы торчок, Виктор? Бессюжетная, мутная писанина. Торчок, мямля, мудак - вот герои современной литературы. Чинаски? Венечка? Нахуй их. Вы понимаете меня, Виктор? Нахуй их! Литературе нужны герои. Как капитан Немо, как Бэтмен. Или суперзлодеи. Просто злодеи - такие же мудаки и неудачники. Суперзлодеи, понимаете? Как инженер Гарин с его ебаным лазером. Суперзлодеи, отвергающие человечность ради только им понятного высшего блага. Суперзлодеи либо герои. Нахуй дрочил! Лидия задыхалась. Схватив мое запястье, принялась вырывать книгу. Её пальцы были теплыми. Заговорила вновь, уже спокойно, отчетливо выговаривая слова, делая паузы, словно лектор, дающий слушателям время осмыслить сказанное. - Виктор, вы не торчок? Просто примороженный? Хочу спросить, послушайте. Мое детство прошло в пригороде. Рядом была дача Каспарова. Там постоянно велся ремонт. Рядом с дачей стоял большой контейнер. Я воображала, что Каспаров хранит в нём шахматы. Да, это тупо. Но забавно. Вам кажется забавной мысль - контейнер, полный шахмат? Я отпустил книгу. Мысль о суперзлодеях казалась верной. Контейнер с шахматами не заставил моё сердце биться чаще. Но у меня было еще девять дней, почти 39 часов. В тот момент, в темной библиотеке, рядом с Лидией, впервые в жизни я почувствовал уверенность - безразличие возможно преодолеть.