Луиза могла бы возразить, что ее мать поступила как раз наоборот – придумала, как выбраться из их убогого существования в другую жизнь, – но к тому времени, когда она осознала это противоречие, матери уже несколько лет не было с ними. Луиза часто задавалась вопросом, по-прежнему ли мать, где бы она сейчас ни была, страшно несчастна. Чаще всего она надеялась, что да, но бывали дни, когда она приходила к выводу, что не может ее винить. В конце концов, мать вышла замуж за мужчину, который обещал ей счастливое будущее, но вернулся с войны с искалеченным телом и разумом, так что их жизнь в один момент изменилась до неузнаваемости.
Они лишились возможности куда-то вырваться – на дальние поездки денег больше не хватало. Что же касается вылазок в Лондон на выходные, то отец не любил этот город из-за толп, грязи и копоти. А потом последствия травмы усугубились, ноги отказали окончательно, и он потерял работу. Денег стало еще меньше, а тягот больше. Он запер мать в доме, как в ловушке, и точно так же в конце концов поступил с Луизой. Инвалидное кресло означало, что он зависел от нее, означало, что она не могла и шагу сделать, пока он не разрешит, что вся ее жизнь, все ее существо было поглощено его болью. Так что нет, Луиза не винила мать за уход – она винила ее только за то, что та ушла без нее.
После ее исчезновения Луиза погрузилась в книги, единственное свидетельство существования матери, которую их потрепанные переплеты помнили еще юной. Луиза забивалась в укромный уголок и читала – жадно и восторженно впитывала слова, представляла себе других людей, которые читали те же самые слова, почему-то злилась, что вынуждена делиться с ними этим переживанием, и желала, чтобы оно принадлежало ей и только ей одной. Особенно она любила “Альгамбру” Вашингтона Ирвинга. Она и не знала, что город может околдовать, обворожить, заманить в ловушку, – она никогда такого не испытывала, большую часть жизни мечтая уехать из своей деревни.
Позже она прочитала Франсуазу Саган и пожалела, что не может позволить себе быть воздушным созданием, которое предается фантазиям юности. Вместо того чтобы нежиться на солнышке на юге Франции или бродить по прелестным бульварам Парижа, Луиза сидела у себя в деревне, тайком курила в окно и не видела ничего, кроме бесконечных пустошей в тумане. Возможно, именно поэтому она восхищалась хитроумием Кэти, чувствовала, что понимает Викторию, яростно ненавидела Лиллу и желала, чтобы леди Одли все сошло с рук. Она читала Джин Рис и находила в ее героинях родственные души – это были женщины совсем без денег, зачастую несчастные. Они казались Луизе совершенно живыми и настоящими, и она прекрасно представляла, кто они, эти женщины, которые пойдут на все, чтобы выжить.
Луиза довольно рано решила, что не станет тратить время на робких, краснеющих героинь – таких, какой ей никогда не бывать. Она не могла похвастаться красотой: да, блондинка, но волосы совсем не того оттенка, который можно приобрести в парикмахерской или самостоятельно с помощью краски и которого так стремятся достичь женщины; худощавая, но слишком высокая, выше большинства мальчиков-сверстников. Она была не хрупкой, а сильной и жилистой, ее руки огрубели от того, что она усаживала отца в инвалидное кресло и помогала выбираться из него, мыла полы и посуду и делала все по дому. И это еще до того, как она устроилась в прачечную. В ее гардеробе не было ни кружевных оборок, ни лайковых перчаток на пуговицах, как у героинь романов. Все ее платья или перешли к ней из материнского шкафа, или были кое-как сшиты собственноручно.
И вдобавок – ее лицо. Иногда она подолгу простаивала перед зеркалом, закрывала лицо руками то с одной, то с другой стороны, делила на части. Тогда ей почти удавалось убедить себя, что она красива, но если смотреть на все лицо целиком, в нем было что-то не вполне правильное. Глаза слишком большие, а рот слишком маленький, она часто прикусывает нижнюю губу, когда задумывается, и один из верхних зубов растет куда-то вбок. Вид невинный, как у испуганного животного, думала она и злилась, потому что была совсем не такой.
Луиза смотрела в окно и приказывала себе не думать, чтобы не было хуже, но потом до нее доносился запах овец и свиней и она чувствовала, что в ее сердце одна пустота, – или нет, в нем что-то другое, что-то, что горит и бушует, так что когда она захлопывала окна, руки у нее тряслись. Она ненавидела это место, она ненавидела мужчину, который держал ее здесь, она ненавидела женщину, которая бросила ее. Ее жизнь, ее детство прошли под гнетом ненависти, которая выжгла ее так, что затмила все остальное.
И вот, даром что общество призывало ее презирать всех Бекки Шарп[20] – женщин хитрых, безжалостных и, как правило, очень умных, – Луиза хотела подражать им, вкусить хотя бы толику их свободы, даже если это сулило такую же трагическую судьбу. Оно бы стоило того, думала она, пусть ощутить свободу получилось бы только на краткий сияющий миг. Вряд ли это хуже, чем сидеть взаперти в грязном доме, пропахшем смертью. Луиза знала, что она отвратительна, но в конце концов поняла, что ничего не может с этим поделать – да и не хочет, если это означает другую жизнь.