Я не мог это так просто оставить.
– Почему ты мне тогда не сказала, что собираешься в Кембридж? Как ты могла так поступить со мной? Я тоже мог бы туда попасть.
– Вряд ли это удержало бы тебя от разврата. Да и в конце концов, ты теперь старший сотрудник в «Баббингтон Боттс». Это не так уж плохо для того, кто не учился в Кембридже.
Странно, неужели она все еще обожает меня, как и в то время, когда хотела со мной спать?
– Речь не о том. Почему ты все-таки это сделала?
Она раздраженно пожала плечами.
– Не знаю. Это было так давно. Наверно, я хотела начать все с нуля. Или взять над тобой верх. А может, у меня просто такой характер. Не знаю.
В этот момент завопила Люси:
– Да-да, я знаю, я это знаю. На прошлой неделе я вела дело с токийским офисом. Мы отстаем от них на девять часов!
– Конечно, ты совершил чудовищную глупость, поступив в университет. Во всяком случае ты это заслужил.
– Как дела? – спросила Ханна, возвратившись к столу.
Я пытался подать ей знак, чтобы она удалилась, но Элли была рада пуститься в объяснения.
– Нормально. Мы тут говорим о свитерах, ласково льнущих к телу при каждом движении, и о лакированных шлепанцах с кисточками. Ему всегда это так нравилось.
Ханна уставилась на меня с притворным ужасом, который свидетельствовал о ее принадлежности к тем, кто счел бы такой комплект чересчур смелым. К счастью, те времена, когда я не сомневался, что прекрасно экипирован для борьбы за место под солнцем юриспруденции, остались далеко в прошлом. Теперь, когда я распрощался со старой модой, моим постоянным партнером был «Тед Байкер».[6]
– И это еще не все, – ухмыльнулась Элли.
– Не может быть! – воскликнула Ханна.
– Да-да. Я еще помню отутюженные джинсы с такими острыми складками, что можно было порезать о них палец.
Ханна захихикала.
– Тогда это было очень модно, – слабо отбивался я.
– Если иметь в виду пятидесятые годы, тогда конечно, – согласилась Элли.
Пожалуй, я мог бы сказать, что эти воспоминания разволновали меня. И все из-за женщины, которая была готова со мною спать. Мне до сих пор трудно было в это поверить.
– А кроме того, кто-то рассказывал мне о тех временах, когда он носил бермуды с длинными черными носками и…
Кто ей мог рассказать об этом?
– Я попал в разгар стирального кризиса, – запротестовал я.
– Пожалуйста, пусть лучше будут шлепанцы с кисточками, ну пожалуйста! – взмолилась Ханна.
Элли радостно кивнула, и Ханна одарила меня теплым, жалостливым взглядом.
– Это так очаровательно, Чарли. Я всегда подозревала, что в тебе живет маленький чертенок, готовый выскочить наружу.
Меня разбирала злость.
– Ханна, не вынуждай меня выставить на обозрение твою татуировку!
Элли с интересом поглядела на Ханну, лицо которой моментально запылало. Как-то субботним вечером, когда мы гуляли вдвоем, Ханна взяла с меня обет молчания, но теперь вызов был брошен. Она была уязвимой мишенью, и я хотел ее припугнуть.
– Можно посмотреть? – спросила Элли.
– Вряд ли, – сказал я.
В те годы, когда у нас была особенно напряженная работа, и я, и Ханна потеряли контакт с друзьями, а потому полагались друг на друга и по части развлечений, особенно по субботним вечерам. Но был всего один случай, когда я увидел у Ханны нечто большее, чем то, что позволительно показывать просто друзьям. Мы были в клубе вдвоем и со смехом закатились в пустой мужской туалет, где она стянула с себя трусики, чтобы продемонстрировать слово «Саймон» на одной из ягодиц. Буквы были мелкими, но их можно было разобрать на достаточно близком расстоянии, что я и сделал.
– Позволь узнать, – сказал я, задержав восхищенный взгляд на ее попке, имеющей форму персика, гораздо дольше, чем требовалось, чтобы прочитать одно-единственное слово, – что это значит?
Ханна покраснела.
– Мы с ним собирались стать женихом и невестой, и это было вполне серьезно. Он сделал эту татуировку ко дню моего рождения в качестве подарка.
– Ему понравилась твоя попка?
– Я так и не узнала об этом. Накануне дня рождения он меня бросил. А ведь казался таким СЕМом.
Ханна долго, но безуспешно искала для себя СЕМа, то есть Славного Еврейского Мальчика, – никто из тех, кого она испытывала, не отвечал ее требованиям или же не отличался такой живостью характера, как она. По словам ее матери, ситуация, разрастаясь, быстро становилась критической. «В Африке вообще голод, мама. Там кризис принял невообразимые масштабы», – выдала Ханна тогда реплику, которую позже передала мне.
– Но ведь там никто не обращает внимания на снисходительные вопросы друзей, собирается ли когда-нибудь их дочь создать семью, – добавила она с неопровержимой, по ее мнению, логикой.
Там, в туалете, я едва сдерживался, чтобы не улыбнуться.
– Мне очень жаль, Ханна. Это ужасно грустная история. Теперь у тебя единственный выход – найти себе мужчину по имени Саймон. Если тебе повезет, он будет большим педантом, как раз на твой вкус.
– Это не смешно.
– Конечно, нет.
– Не говори никому об этом.
– Будто бы мне так уж хочется кому-то рассказать об этой надписи на твоей попке!
– Надеюсь, ты также не хочешь, чтобы я рассказывала, что ты учудил в последнюю Рождественскую ночь.
Я не хотел, и мы скрепили наше соглашение рукопожатием.
И теперь, прежде чем Элли начала бы подтрунивать над каждым из нас, я предложил Ханне пойти помочь Эшу и Люси. Эш раздраженно стучал по автомату, вопя: «Иордания – это страна, а не человек![7] Глупая железяка!»
Когда мы вновь остались одни, мое настроение было много лучше благодаря воспоминаниям о попке Ханны и мысли о том, что Элли прежде хотела со мной спать. Потрясающе! Каким облегчением это было бы для моей юношеской натуры, знай я об этом раньше.
Она положила руку на стол, словно предлагая заключить мир. Я проигнорировал этот жест.
– Слушай, Чарли, нам нужно ладить. Я дала себе клятву быть более сдержанной. Мы же взрослые люди. Но ты создаешь трудности.
– Ты сделала это преднамеренно. Ты знала, что здесь мои дела идут хорошо, и просто пришла сюда, чтобы навредить мне.
– Может в мире Чарли так и принято, но в реальном мире – хочешь верь, хочешь – нет – люди могут вести себя, не думая, как это отразится на судьбе Чарли Фортьюна. Во всяком случае я здесь по твоей вине, черт возьми! Если разобраться.
– Тебя просто распирает от этого, правда? И как ты с этим справляешься?
– Я стала юристом только из-за тебя. Теперь она воистину расшатывала основы моей позиции, и я рисковал ее лишиться.
– Перестань, Элли! Это я стал юристом из-за тебя.
– Нет! – протестовала она. – Все началось с тебя.
– Чушь! Моя мать все время говорила мне, что это у тебя серьезные перспективы стать выдающимся юристом, а я намеревался в лучшем случае стать бродячим актером, который перебивается с хлеба на воду.
На лице Элли отразилось недоверие к последним словам.
– Что ты почувствуешь, говорила она, когда Элли будет разъезжать на «порше», а ты будешь гонять на старенькой «фиесте»?
Взгляд Элли выразил удивление.
– А моя мама говорила, что глупо, мечтать стать художницей, когда ты собираешься быть преуспевающим юристом. «Что ты будешь чувствовать, – говорила она, – когда Чарли будет жить в роскошном доме с пятью спальнями, а ты будешь ютиться в жалкой дыре в Хэкни?[8]»
В этот момент появилось взаимопонимание.
– Хитро, – сказала Элли.
– Даже поверить трудно.
– Но я сказала, что могу рисовать в свободное время. – Наступила длительная задумчивая тишина.
– Так нам и надо за то, что послушались их, – вымолвил я, наконец.
– Я тоже так считаю. Я до сих пор рисую, когда есть возможность.
Передо мной мелькнула прежняя Элли.
– Несколько лет тому назад я попытался выступить в клубе комедиантов.
– А я пару лет назад послала на конкурс свою картину, но жюри присудило приз десятилетнему ребенку.