— Я вот сейчас почитаю вам его стихи, и вы поймете! — перебивая Мунтяну, воскликнула Максимова и завывающим, чуть заплетающимся голосом принялась читать переписанные в коленкоровую тетрадку строки с вяло провисающей рифмой. Из всего потока сознания я разобрала только «соглядатай», «предательство», «искупление», «яма» и «Христа-Спасителя». Все в кучу оно у меня никак не складывалось, но остальные слушали очень внимательно и даже торжественно, кроме меня и мяукающего Барсика, требующего еще рыбки.
— «И я продам вас, я предам вас!..» — надрывалась Максимова, а вокруг нее, помахивая сосисочным хвостом, озабоченно наматывал круги Барсик, стараясь не наступать на отбрасываемую катушкой тень.
Мне было скучно.
— Ну вот! А они говорят — враг! — возмутился еще какой-то парень с тракторного (вроде Иван, но, может, и Олег).
— Все ждут, как мы будем реагировать, — заявила Мина и нервно подкурила новую сигарету.
— Еще как будем! — воинственно пообещал Егоров и жадно присосался к бутылке с пивом.
— Наливай!
— А рыба еще есть?
— И мне долей!
— Вот за что нам все это?! За что?! — вдруг взвизгнула Мина, с омерзением потрясая газетой «Правда» с портретами руководителей ЦК Партии на первой странице.
-– Дай сюда, — Генка схватил газету и нанизал ее на вбитый в стену гвоздь. Теперь у Громыко гвоздь торчал прямо из левого глаза, придавая ему удивленно-прищуренный вид. Все засмеялись, зааплодировали.
Кто-то уже разливал по новой.
Пашка хотел плюнуть в Громыко, но не рассчитал и не доплюнул.
— Нна, мрази! — чернявый парень гневно выплеснул пиво на портреты, что сопровождалось новым взрывом хохота.
Выпили еще.
Мне хотелось домой, в теплую кроватку.
— Лидка, ты согласна? — строгим, заплетающимся языком спросил меня Егоров.
Я кивнула, отрываться от коллектива неудобно.
— Наш человек, — полез обниматься Егоров, стараясь меня еще и обслюнявить, но был категорически оттянут за рукав Миной, которая оттащила его в угол гаража и принялась там что-то горячо выговаривать. На все ее сердитые аргументы Егоров лишь пьяненько хихикал и пытался облапать.
— Я вот прочитала «Архипелаг ГУЛаг» и считаю.., — взволнованно заговорила Максимова, закатывая глаза, но тут из магнитофона заорала Глория Гейнер «I Will Survive!», и что там считает Максимова по поводу диссидентской литературы, я не расслышала.
А за столом опять разливали. Налили даже Барсику, правда ему только пива.
Все выпили. Дружно. До дна.
Только скотина Барсик понюхал, покрутил наглой мордой, недовольно чихнул и отошел с мяуканьем, требуя еще рыбки. Ему не дали, раз такой:
— Уйди, земноводное! — шикнул на него чернявый парень с тракторного, но Барсик не отреагировал, продолжая требовательно верещать.
Заговорили все вместе, взволнованно, одновременно, торопливо перебивая и не слушая друг друга:
— Это посягательство на суверенитет…
— Демократия…
— … хочу жить в Люксембурге и есть лангустов…
— Нужна внешнеполитическая акция… и чтоб ого-го и ух!
Мунтяну схватил большой оцинкованный таз и со всей дури жахнул по нему бутылкой из-под водки.
Трямкнуло знатно.
От неожиданности все замолчали.
— Надо написать «Манифест трудового народа», выйти на площадь, когда будет Олимпиада, там же будут иностранные корреспонденты и зачитать это все им, — отрубил Мунтяну и икнул. — Текст «Манифеста» предлагаю поручить Дусе, Мине и Геннадию. Остальные должны подключаться с предложениями. Согласны?
Согласны были все.
Ну, кроме чернявого парня с тракторного, который потерянно сидел на полу у стенки и, прихлебывая прямо из бутылки, о чем-то жаловался портрету одноглазого Громыко.
Коллективное согласие выражали по-разному: кто-то выкрикивал какие-то ободряющие слова и даже лозунги, другие поддержали мунтяновский проект решительно и бескомпромиссно, хлопнув еще водки.
Мне протянули очередной стакан пива: на радостях, что все уже заканчивается, я быстро его хлопнула и только потом поняла, что кто-то туда долил водки…
— Тогда встречаемся, как обычно, во вторник, здесь же, — подвел итог Мунтяну и народ начал потихоньку рассасываться.
Последнее, что я помню — это бандитская рожа Барсика с хитрыми глазами-крыжовникам…
— Пьяная алкашня, — укоризненно сообщила мне утром Римма Марковна и со вздохом протянула стакан розоватого капустного рассолу.
Вместо того, чтобы возражать и что-то доказывать, я взяла стакан и присосалась к живительной влаге: кисловатая амброзия потекла по пищеводу, смывая тошноту прочь, пол и потолок перестали так сильно качаться, и я поняла, что жить потихоньку можно… но только очень потихоньку…