Мы поздоровались и Юлия Валеева смущенно замялась:
— Понимаете, Лидия Степановна, когда Светлана появилась в нашей семье, все пошло наперекосяк, — она всхлипнула, чуть качнула головой и огромные дутые золотые серьги мелодично звякнули. — Василий Павлович так переживает, что Светлана очутилась в том интернате и винит во всем только себя.
— Логично, — проворчала я, — он же ее отец.
— Ах, если б вы знали, как мне трудно, — васильковые глаза налились слезами, Юлия поднесла к ним надушенный батистовый платочек и аккуратно промокнула уголки, чтобы не размазать тушь, при этом сверкнув рядами золотых колец с крупными бордовыми камнями, — эта Светлана совершенно невоспитанна, глупа, избалованна и совсем не желает слушаться старших.
Я промолчала.
— Эта ужасная женщина, Ольга, совершенно нею не занималась, — продолжила жаловаться Валеева. — Никогда. Ребенок рос, как сорняк.
Я кивнула, что есть, то есть.
— После того, как Василий Павлович забрал Светлану к нам, моя жизнь превратилась в ад, — сокрушенно вздохнула Юлия, — понимаете, мы же пока хотели пожить для себя, своих детей не заводили, а теперь у нас в семье вдруг появился этот ужасный ребенок!
Я понимала.
— Этим летом мы планировали съездить в Сочи, вдвоем, — продолжала жаловаться Юлия, — Василий Павлович много работает, так устает. А этот ребенок… ну, вы же понимаете?
— Что вы от меня хотите? — голова от ее трескотни начала болеть заново, тошнота стала возвращаться и моя толерантность резко закончилась. Я раскрыла бутылку минералки и алчно припала к горлышку.
— Лидия Степановна, заберите ее к себе, — заявила Юлия, и я поперхнулась минералкой...
Глава 4
Ветер настойчиво царапал дождевыми струйками оконные стекла и от этих звуков возникало единственное желание заткнуть уши и спрятаться под одеяло. Свинцовые тучи почти не пропускали тусклый свет, наполняя кабинет густым блекло-серым сумраком, от которого спать хотелось еще сильнее. Я зябко поежилась от сырости и поплотнее закуталась в старую вязанную кофту Риммы Марковны, которая этим утром силком сунула мне ее уже почти в дверях.
— Давай ты будешь печатать, а я — диктовать? Или наоборот, — предложила Аллочка, кисло взвесив в руках увесистую кипу важных и очень-очень важных бумаг. — Сначала твою работу сделаем, потом — мою. Или наоборот.
Я согласилась, действительно, так будет быстрее.
— Давай, диктуй, — я поспешно расчехлила машинку и вставила переложенные копирками чистые листы.
Мы трудились минут сорок, пока Аллочка не выдержала:
— …а также в период гарантийной эксплуатации локомотива… Ты представляешь, Лид, а ведь Щука опять ушла на больничный, и надолго, — ввернула она, перелистнула очередную страницу и продолжила диктовать, — …в том числе производственную деятельность, направленную на изготовление новых локомотивов и их отправку к месту эксплуатации в депо «Монорельс»…
— Сочувствую ей, — равнодушно ответила я, машинально отбивая текст, — повтори, пожалуйста, последнюю строку, вроде там было слово пропущено, не пойму.
— …и их отправку к месту эксплуатации в депо «Монорельс»… — дисциплинированно повторила Аллочка и опять не удержалась, — говорят, потом она еще и в санаторий поедет…
— Возраст, — безразлично сказала я, прокрутив каретку машинки, и жамкнула на рычаг, чтобы освободить валик. — Нужно здоровье беречь смолоду.
— Так что месяца полтора-два мы ее не увидим.
— Вот и чудненько, — кивнула я.
— А на ее месте знаешь кто будет? — напустила на себя загадочный вид Аллочка.
— Да что тут думать, ясно, что Гиржева, — отмахнулась я и поменяла листы, — давай диктуй лучше, не отвлекайся, а то мы так и до обеда не успеем.
— А вот и нет! — фыркнула Аллочка и, выдержав театральную паузу, выпалила, — Коза эта будет, дурная! Вот!
— Какая коза дурная? — не поняла я.
— Машенька, мать ее! — злобно ощерилась Аллочка, — Мария Олеговна по паспорту которая.
— Ого, — пробормотала я, — ну, ничего себе.
— Вот тебе и ничего себе! — позлорадствовала Аллочка и добавила, — вот так работаешь-работаешь себе потихоньку, а тут какая-то коза приходит и бац! Сразу на место Щуки!
— Давай, диктуй лучше дальше, — прервала поток возмущения я, прокрутив каретку так резко, что чуть не сломала ее.
— …и возможные варианты устранения неисправности силами ремонтной бригады номер три…
Когда общими усилиями со срочными документами было покончено и Аллочка отбыла к себе, я крепко задумалась. Вот же засада! Только-только со Щукой определенный нейтралитет удалось выстроить, как теперь случилась Машенька. Молодая девушка с большой грудью и склочным характером, которая умудрялась ювелирно протроллить и довести до истерики даже обычно сдержанную и слегка флегматичную Аллочку. Мда-с. Вот теперь то уж будет весело. И что делать со Светкой тоже абсолютно не понятно. После разговора с Валеевой, я взяла паузу на два дня, подумать. Дамочка категорически настроена сбыть падчерицу хоть в интернат, хоть в Гондурас, хоть на Луну. По ней видно, что девушка она крайне решительная и на пути к личному комфорту преграды сметет любые. Мне же чужой ребенок тем более не нужен, особенно ребенок Горшковых, а с другой стороны, как-то и жалко, такая маленькая, а уже никому не нужна. Значит, нужно подумать, куда ее можно пристроить. И Горшков, гад, постоянно прячется. Я уже заколебалась его вылавливать. Через суд разводиться не хочется, для карьеры это явно не самое лучшее решение. В общем, проблем у меня снова куча. О странном незнакомце и тусовке в гараже я вообще стараюсь пока не думать. И так настроения никакого нет. Да еще вступительные экзамены скоро, а я программу нормально выучить не успеваю.
Голова пухла от мыслей и уже готова была взорваться, когда за окном жахнул раскат грома, дверь распахнулась и в кабинет ворвалась Зоя. Ее плащ и косынка вымокли насквозь.
— Фу-у-ух, ну и погодка в начале лета, — Зоя сорвала плащ и поискала глазами, куда бы пристроить. Развесив его на спинке стула, она подошла к висевшему на стене зеркалу и принялась вытирать лицо носовым платком, стараясь не размазать тушь и тени.
Я вяло дописывала последнюю карточку, поэтому не ответила.
— Вот скажи мне, Лида, а зачем ты якшаешься с этой Максимовой, и с Репетун? — Зоя рывком стащила нейлоновую косынку, стряхнула капли воды, небрежно завязала ее обратно и развернулась ко мне с крайне недовольным видом, — забыла уже, как они тебя хором изводили?
— А как надо? — аж удивилась такому напору я.
— Ну, у тебя же теперь власть, ты в фаворе… — хмыкнула она.
— В каком еще фаворе?
— У Ивана Аркадьевича, будто сама не знаешь! — загорячилась Зоя и поправила сползающую косынку. — Лида! Ты же можешь всю эту бабскую кодлу одним махом разогнать! И не делай вид, что не понимаешь!
— Могу, — пожала плечами я. — Только зачем?
— Ну, так отомсти им! — воскликнула Зоя и глаза ее вспыхнули предвкушением.
— Зачем? — флегматично поинтересовалась я и продолжила внимательно заполнять карточку аккуратным почерком.
— Как это зачем? — Зоя аж поперхнулась, — во-первых, ты отомстишь обидчикам и это приятно, а во-вторых, просто потому, что любое зло должно быть наказано!
— Ты права, — согласилась я, и Зоя, приготовившись яростно доказывать, сдулась.
— Ну, так чего ты тогда с ними хороводишься?
— Зоя, сама подумай, — я поморщилась, когда жахнул очередной раскат грома, — ты только что нарисовала краткую перспективу: да, я могу сейчас их «ого-го и ух!», могу покуражиться над ними так, как они куражились надо мной, и даже еще хлеще, фантазия у меня есть, могу дистанцироваться на общение в стиле «добрый день — до свидания и адью». Ну, а смысл какой в этом? Потешить самолюбие на целых пять минут? Или даже на целых шесть! Получить моральное удовлетворение? Ну, потешу. Ну, получу. А потом? Видишь ли, Зоя, руководствоваться эмоциями, и тем более — опираться на ближние перспективы — это глупо. Даже не так: не глупо, а очень глупо и очень недальновидно. Ну, покуражусь я, разгоню их, а дальше что?