- Подумай, что бы ты говорил, как бы ты смотрел на меня, если бы я не пошла твоей дорогой! Подумайте только, дочь военного, судьи, - и учится в педагогическом! Срам!
- Галина!
- Да, да, да! – кричала она, отчаянно смаргивая слёзы. – Да! А я, может быть, была бы в сто раз счастливее! Это ты, ты, твоё отношение ко всему…
- Галочка… Галочка, солнышко моё, я говорил тебе ещё год назад: всё можно поменять! Ты сама не захотела!
Галя вздрогнула от его изменившегося тона. Она привыкла – нет, не привыкла, а просто знала – железные интонации отца. Но эти тихие слова, «Галочка», - тоном виноватого…
- Тогда объясни мне, зачем ты рассказываешь о том, что кто-то добился того, а кто-то стал тем-то? Чего ты хочешь от меня? Что ещё я должна сделать из этого вечного дурацкого списка «должна-должна-должна-должна»? Вывернуться наизнанку?! Ты, ты, ты! Всё ты! – захлёбывалась она.
Злые обвинения сами рвались изо рта, Рогозина продолжала кричать что-то, адресуя отцу. Только спустя несколько минут она поняла, что дверь закрылась, в комнате снова темно. Всхлипывая, роняя ругательства, она нацепила свитер и брюки, выскочила в прихожую, стянула с вешалки куртку.
- Галя, ты же понимаешь, что не права, - донёсся из кухни его голос. – Ты же понимаешь, что не права сейчас. Зачем?
- Чёёрт! – выкрикнула она, швыряя куртку на пол. – Ненавижу, ненавижу всё это!
- Ненавижу тебя, - твердила она позже, наполняя водой ведро, встряхивая тряпкой, яростно шлёпая ею по мокрому полу. – Ненавижу тебя! Иногда!
- Могла бы, могла бы учиться в другом месте, и было бы в сто раз лучше!- Нож громыхал о разделочную доску, кубики варёной свеклы крошились в кастрюлю, несправедливая, безумная буря внутри не думала утихать.
- Нельзя готовить в таком состоянии. Оставь, Галя. Иди погуляй.
- Погуляй! – истерический смех. – Не хочу, не хочу больше слушать твоих советов! Если бы ты посоветовал мне, как нужно правильно жить, я бы тебя послушала! Советуй, если такой умный! Ну! Ты же судья!!!
- Не хочу! Ненавижу! – взвыла, вновь убегая в тёмную комнату.
- Не-хо-чу… Хочу – как хо-чу… - всхлипывая по инерции, сыпала в кипяток цедру, глотала, давилась горькими хлопьями дефицитной апельсиновой кожуры. – Почему, ну почему…
Снег за окнами перестал издеваться. Ровным тонким слоем покрыл грязь. Позже, к утру, небо снова затянуло дождём, Галя успокоилась.
Дождь залил дикую истерику, снег постепенно засыпал последствия. Всё вернулось на круги своя.
Доучилась там, где училась, а потом к ней, уже взрослой, пришёл компромисс: стала преподавать в МГУ и Академии ФСБ. А потом всё равно выросла ФЭС, и Рогозина окончательно стала тем, что из неё вылепливал отец. Даже превзошла. «Перевыполнила план».
Спустя почти тридцать лет та истерика накрыла её вновь. Но поздно.
***
Валя изнемогала от неведения, неопределённости и больше всего – от невозможности увидеть Рогозину. Она почти месяц провела в приграничном посёлке, подрабатывая кем придётся, прежде чем представился случай попасть на территорию лагеря.
Взрывы доносились редко и издалека, гораздо ближе висели запахи крови и пороха – их с ветром приносило из лагерного палаточного госпиталя. Каждую ночь Валентину дробила одна и та же мысль: Галя была в нескольких километрах, всего в нескольких километрах, прищурившись, можно было различить фигурки людей между брезентовых стен, одной их которых – Антонова не сомневалась – была Рогозина. И при этой близости она не могла до неё дотянуться. Никак.
И тем не менее продолжала жить в посёлке, бросив Москву, работу и семью. И случай всё-таки пришёл – вошёл с худенькой хрупкой женщиной тридцати пяти лет, в платье, похожем на те, что носили до революции, с воротником, сколотым спичечной красной брошкой, и усталым, терпеливым и грустным лицом.
- Анна Борисовна, - представилась она тихо и напряжённо. - Если можно, чаю…
Анна Борисовна приходила в течение трёх дней, всякий раз задерживаясь не дольше, чем того требовала чашка чая. В первый день она рассказывала случаи из своей жизни и жизни своих подруг – таких же женщин, сошедших с досоветских картин. На второй вечер она впервые улыбнулась Валентине. А за третьей чашкой чая объяснила: если та хочет попасть на территорию лагеря, то должна найти мужчину. Его можно выдать за брата, мужа или жениха, и самой пройти вместе с ним. Но лучше за жениха, этот статус не требует документальных доказательств…
- Откуда вы знаете, что у меня там… кто-то есть?
Анна Борисовна отставила чашку, склонила гладко причёсанную голову.
- Подолгу здесь живут только старики и те, кто ждёт.
- А этот способ с женихом? Откуда?..
- У меня там муж. Пленный военный хирург. –Антонова вздрогнула. – Был жених – стал муж…
Анна Борисовна говорила коротко и просто, пила маленькими частыми глотками, её кожа была похожа на кальку, и от всего этого в её присутствии Валя словно слышала телеграфный перестук.
- Меня попросили прийти к нему, под видом невесты. Давно, очень давно. Отнести передачу. Там ведь, для привезённых врачей, - как тюрьма… Собрали пакет, еду, бельё. Но не пропустили, я пришла без ничего. С пустыми руками. Думала – зачем? Мне было так неловко: он заходит в комнатку, а там, ему сказали, его невеста. У него лицо было белое, страшное и какое-то окрылённое. Оказалось, его невеста давно-давно погибла. Давно-давно… Но он не показал вида, называл меня Анночкой, говорил ласковые слова. И я – я его тоже называла Илюшей… Хотя видела в первый раз. Потом пришла снова – опять без ничего. И снова. И… и потом мы поженились. Ему разрешили на два часа уйти, под конвоем…
Валя слушала её вполуха, рассеянно перебирая какие-то бумажки, улавливая только отдельные слова: «хирург», «как тюрьма», «давным-давно»…
- Анна Борисовна, почему ваш муж до сих пор там? Почему его не отпускают?
- А кто отпустит блестящего хирурга? Сколько идти боям – столько ему там быть. И если ваша знакомая – фельдшер, сестра, это не проще. Там никого не пускают…
- Нет, - сглотнув, в никуда ответила Антонова. – Моя знакомая – тоже хирург.
***
В следующий – и последний – раз они встретились на окраинной улице, самой близкой к лагерю. Валя пыталась поймать сигнал, а Анна Борисовна медленно ходила вдоль отцветающей пылью обочины.
- Анна Борисовна… Я работаю в ФЭС… Вы не знаете, что это, но поверьте, мы можем… Можем освободить их, найти…
- Валентина, - она впервые обратилась к Антоновой по имени, привычно склонив голову к плечу. – Я верю, вы верите, но этого мало. Уже год, - на этих словах её голос словно потух, - уже год я не надеюсь.
И тогда Вале захотелось сбросить тишину, содрать пыльную старую серость, покрывавшую посёлок стягивавшую небо. А Анна Борисовна, с её трепетным терпением и безнадежностью, пробором-ниточкой и белыми прозрачными губами, была частью этой тишины.
- Почему это так? – закричала она на женщину. – Почему? Почему никто не знает об этом лагере, об этом госпитале, об этой войне, о врачах, которых свозят сюда, словно заключённых, о людях, которых заставляют воевать? Почему?!