Аксель посоветовал мне забыть её, но у меня, по некоторым причинам, хотя она и была всего лишь рабыней, не было желания так поступать. Он предположил, что лес о ней позаботится, и тут я бы с ним спорить не стал. Но с каким спокойствием он это сказал! Интересно, был бы он столь же безразличен, если бы вопрос касался, скажем, Асперич. Безусловно, она тоже, была всего лишь рабыней. «Лес о ней позаботится», — заявил он. Да, я не сомневался, что в этом он был прав. Казалось бесспорным, что рано или поздно, её глупый и опрометчивый побег, столь же бессмысленный, сколь и бесполезный, будет резко прерван зубами и когтями пантеры или слина. Я бы дал ей не больше четырёх или пяти дней. Иногда пантера, если она недавно наелась, может в течение двух или трех дней тенью следовать за новой добычей, держа её в поле зрения, если можно так выразиться, сохраняя запас свежего мяса до того момента пока голод снова не потребует своего утоления.
Я предположил, что мне следовало бы возвратиться в корабельный лагерь, как это сделал Аксель. Когда большой корабль отдаст швартовы, я должен быть на его борту. Боюсь, что к этому времени могло бы быть уже слишком поздно.
И тогда я сел со скрещенными ногами посреди покинутого лагеря и задумался. Я вспоминал, как она выглядела, когда купалась в реке. Я вспоминал её в лагере несущей воду, помогающей Туле, ухаживающей за костром, прислуживающей мужчинам. Я пытался понять, что такого было в ней, что так отличало от других? Безусловно, она больше не была той испуганной, угловатой девчонкой, каковой её продали в Брундизиуме. Теперь её движения были красивы. Они быстро учатся таким вещам. Знали ли они о том, какой эффект, спрашивал я себя, такие мелочи могли оказать на мужчин. Я предположил, что знали. Казалось, у неё неплохо получалось справляться с обслуживанием, по крайней мере, на фоне других рабынь. Она была послушна, покорна, приятна, привлекательна, красива, робка и отчаянно надеялась понравиться, отлично понимая, что следствием малейшего дефекта в обслуживании могла бы быть встреча с плетью. Теперь я знал, что она побывала в рабском бараке, хотя сам я её там ни разу не видел. Не то, чтобы я её искал, да и какое для меня могло бы иметь значение была она там или нет. Вы должны понять, что она меня совершенно не интересовала. Да и не интересует теперь. Если бы я обнаружил её там, на цепи, в темноте, осветив её лампой, сомневаюсь, что я снизошёл бы воспользоваться её услугами. Несомненно, я прошёл бы мимо, отдав предпочтение другим рабыням, лучшим рабыням. И всё же у меня не было никаких сомнений в том, что рабский барак кардинально изменил её. Он зачастую оказывает такое воздействие на женщин. Она больше была не в состоянии ничего поделать с собой. К настоящему времени, несмотря на любые отговорки, которые она могла бы придумать, несмотря на деланные безразличие или незаинтересованность, несмотря на любые торжественные заявления об обратном, горючий трут уже тлеет под её тонкой, откровенной туникой, и для того, чтобы он вспыхнул, порой может быть достаточно взгляда или прикосновения. Мы делаем их рабынями, и они быстро учатся просить. Теперь я уже не думал о ней, как о низкосортном рабском товаре, разве что, по-прежнему относясь к ней, как варварскому мясу в ошейнике. Помнится, Аксель относился к ней без особого презрения. Я представил её, выставленной голой на сцену аукциона, в цепях, пританцовывая двигавшейся под мелодию флейты и барабана, послушную плети аукциониста. Какое невыразимое удовольствие обещал бы её живот тому мужчине, который её купит. Нет, подумал я, она не была совсем уж непривлекательной. Ничуть. Возможно, прикинул я, она могла бы принести целых два с половиной тарска серебром. Пока что мне было трудно сказать это наверняка. Мне вспомнился тот первый раз, когда я увидел её, давно, в проходе огромного магазина, поражённую, испуганную, однозначно рабыню, просто ещё не носящую ошейника. Не без усмешки вспомнил я те диковинные, скрывающие фигуру предметы одежды, в которые она тогда была одета.
Как посмела она, рабыня, так скрывать себя? Разумеется, она должна была быть раздета и выпорота за такое нарушение правил приличия! Почему мужчины Грязного Мира не оценивают своих женщин, не делят их на рабынь и свободных, почему они не проследили за тем, что те, которые были рабынями и должны быть рабыни, не были одеты и украшены соответственно тому, кем они были? Уверен, всем было бы гораздо приятнее, видеть их настолько отличающимися. С какой стати им нужно было разрешать смелость без разбора смешиваться со свободными женщинами? Неужели они не понимали, что были рабынями?