— Пожалуйста, Господин! — взмолилась я, ёрзая на берегу, обмотанная грубыми петлями.
Я была смущена и озадачена.
— Пожалуйста, Господин, — пожаловалась я, — верёвки очень грубы. Они царапают кожу. Я слишком туго связана. Я едва могу пошевелиться.
Ошейник поводка, вместе с его ремнём пока оставался на мне, и посредством него мужчина, не обращая внимания на мои жалобы, поднял меня в сидячее положение.
— Пожалуйста, освободите меня, Господин! — попросила я.
— Ты — тарскоматка, — обозвал меня он. — И что же, тарскоматка будет возражать против того, что её связали как ту, кто она есть, как самку тарска?
— Господин! — попыталась протестовать я.
И тогда он, снова воспользовавшись поводком, поставил меня на ноги. Сама я стоять вертикально не могла. А вы попробуйте стоять на скрещенных и туго связанных ногах! Если бы не его левая рука, придерживающая меня за плечо, и не его правая рука, сжимавшая поводок у самого горла, я бы просто рухнула на земь.
— Я всего лишь рабыня, — попробовала разжалобить его я. — Я намного меньше и слабее вас. Пожалуйста, окажите мне милосердие!
Но с тем же успехом табук мог умолять о милосердии голодного ларла. Мужчина сгрёб меня в руки и, легко подняв, отнёс к одной из привязанных по соседству маленьких лодок, той из них, что была оснащена только парой вёсел, и грубо бросил меня спиной на доски, днищевого настила. Потом он уложил меня так, что нижняя часть моего тела оказалась бы между его ногами и частично под банкой гребца.
Он прошёл вдоль борта и, должно быть, отвязал лодку от столба, после чего навалился и, столкнув судёнышко реку, запрыгнул внутрь, уселся, установил вёсла в уключины и начал грести. Он сидел лицом ко мне и к тому берегу, от которого мы отплыли, и естественно, не мог видеть, куда шло его маленькое плавсредство без того, чтобы не оборачиваться. С другой стороны, я лежала так, что если бы смогла принять сидячее положение, то вполне могла бы видеть противоположный берег.
Я попыталась немного приподняться и выглянуть из-за него, но его нога прижала снова меня к доскам. Ну конечно, обиженно подумала я, любопытство не подобает кейджере! Так что, волей-неволей, мне пришлось откинуться на доски и лежать неподвижно. Всё, что мне оставалось, это смотреть вверх и любоваться небом, необыкновенно голубым и безоблачным.
Спустя несколько енов, я почувствовала, что он смотрит на меня.
— Аппетитная из тебя получилась упаковка, частично засунутая под банку, — усмехнувшись, сказал он, поймав мой взгляд.
— Куда мы идем? — поинтересовалась я. — Что Вы собираетесь со мной сделать?
В ответ он лишь криво улыбнулся.
— Да, да, — понимающе кивнула я, — но нам всё равно любопытно!
— Тем не менее, это вам не подобает, не так ли? — уточнил он.
— Так, Господин, — буркнула я от досады и беспомощного расстройства.
Доски подо мной были грубыми и горячими, нагретыми полуденным солнцем. Наши жизни, наши судьбы, наше будущее в руках наших хозяев! Но с какой стати они думают, что нам не может быть интересно то, что происходит вокруг нас, то, что должно быть сделано с нами? В отчаянии я закрутилась в верёвках и под его ногой, но всё было бесполезно, я так и осталась без ответа и информации.
— Что-то не так? — насмешливо осведомился он.
— Почему Вы мучаете нас! — воскликнула я.
— В каком смысле? — поинтересовался мужчина.
— Куда мы идем? Что будет сделано со мной? — закричала я.
— На тебе ошейник, — напомнил мне он.
— Да, Господин, — вынуждена была признать я.
— Люди не объясняют что-либо своим животным, — сказал он. — Надеюсь это Ты понимаешь?
— Да, Господин, — буркнула я.
Разумеется, в эту практику вовлечено множество причин и следствий. Например, чем меньше объясняют рабыне, тем яснее ей становится, как будто она нуждается в дальнейших доказательствах, что она незначительна, что она — рабыня, животное, имущество. Стал бы кто-нибудь, к примеру, чувствовать себя обязанным объяснять что-либо слину, кайиле или верру? Кроме того, держа свою рабыню неосведомлённой или не информированной, хозяин, естественно, имеет намного больше власти над нею. Чем меньше она знает, тем она беспомощнее, тем глубже в его милосердии. И, конечно, рабовладельцам нравится рассматривать нас как рабынь, которыми мы являемся, тысячей мельчайших способов. Разве это не часть удовольствия доминирования, находить развлечение в содержании нас в неведении, в отказе нам в желании знать? А с другой стороны, почему мы должны что-либо знать? Ведь мы — рабыни! Это — мелочь, но это очень реально. Так пусть мы страдаем в нашем смущении, беспокойстве и беспомощном расстройстве. Да будет так, ведь мы — рабыни! Но при этом, размышляла я, лежа связанной перед ним, разве мы сами не хотим, чтобы всё так и было, и разве это по-своему не приятно, найти себя беспомощной от того, что тебя подвергли этому лишению и мучению. Это ли не дополнительное заверение нас в том, что мы действительно то, чем мы хотим быть, что мы — рабыни?