— Господин? — пролепетала я. — Ай-и-и!
— Улетай, — приказал он.
— Ай-и-и-и! — закричала я, а потом снова, и снова.
Меня трясло, мой тело выворачивало так, что он, казалось, напрягая все свои силы, едва мог удерживать меня.
Затем он встал, а я осталась обессилено лежать у его ног. Конечно, я была лишённым выбора сосудом его удовольствия, с которым он теперь сделал всё что захотел. Но он, конечно, должен был знать, даже если это ему совершенно неинтересно, что рабыня тоже чувствует, дрожит, вскрикивает и испытывает тысячу восторгов, бывших следствием её условия и ошейника. Безусловно, он подошёл ко мне с добротой и терпением, даже если только из любопытства. Нас могут использовать тысячей способов, причём, зачастую походя, придавая этому значения не больше, чем случайному шлепку. Наши чувства — ничто. С нами может быть сделано всё, что захотят господа. Мы — рабыни.
— Пожалуйста, Господин, останьтесь со мной, ещё хотя бы ненадолго! — попросила я, умоляюще глядя на него.
Я хотела объятий, поцелуев, хотела чувствовать защиту его рук, тепло его тела, лежащего рядом, хотела просто поговорить с ним.
Но мне осталось только с грустью наблюдать, как свет тонкой свечи удаляется по проходу.
Я не могла поверить в то, что было со мной сделано, в то, что я чувствовала, в то, как я изменилась, в мою неконтролируемую реакцию.
— Господин! — крикнула я ему вслед.
Но он ушёл. А я осталась здесь, лежать на циновке, как и положено использованной рабыне.
Больше я не отваживалась думать о себе, как о свободной женщине, если я вообще когда-либо это делала. Я знала, как я отдалась. Это была капитуляция рабыни. Во мне больше не оставалось в этом ни малейших сомнений, если они вообще когда-либо были. Теперь я осознала себя рабыней. Я была ей, только ей, и ничем другим.
В произошедшем не было ничего от свободной женщины. Это была капитуляция ничего не стоящей, никчёмной рабыни, содрогающейся в спазмах и беспомощной в руках господина.
Меня душила злость. Какой одинокой и несчастной я себя чувствовала.
От меня отмахнулись, как можно отмахнуться только от рабыни.
«Я должна бежать», — решила я.
Мне никогда снова не стать свободной женщиной. И я это знала. Но я и не намеревалась бежать, как могла это сделать свободная женщина. Я собиралась убежать, как могла бы сбежать рабыня, рабыня, которой, как я знала, я была. Я всегда была рабыней, но, по крайней мере, я могла бы быть беглой рабыней!
Девушки в рабском бараке подолгу не задерживались. Одних уводили, на их место приводили других. Я предположила, что контингент следовало время от времени освежать. Значит, рано или поздно, я тоже должна буду снова оказаться снаружи в лагере, где меня, разумеется, приставят к исполнению уже ставших привычными задач. А что, если меня отправят накопать корней или набрать хвороста? В этом случае будет нетрудно проскользнуть между вешками и раствориться в лесу. Главное, сделать это рано утром, когда одни ларлы уже будут заперты, а другие ещё не выпущены. Обычно большинство из них дежурят ночью.
Я смогу убежать!
Как я ненавидела мужчин! И в то же время, я знала, что принадлежала им. Но больше всего я ненавидела одного из них, того, кто вырвал меня из моего родного мира, и бросил здесь, того, кто несёт львиную долю ответственности за ошейник, окружавший мою шею. Он забыл меня, наглое, грубое животное, он даже не узнал меня, когда я стояла перед ним за решёткой демонстрационной клетки в Брундизиуме. Но я-то не его забыла.
Я решила бежать при первой же возможности.
Глава 16
Я прибыл в корабельный лагерь вместе с фургонами, среди полутора тысяч, если не больше, мужчин. Нас сопровождали небольшие отряды пани.
Переход занял больше четырёх дней. Можно было бы и быстрее, но начался дождь и дорогу развезло. Трудное нам выдалось путешествие. Рабыни вообще брели, местами утопая в грязи по колено, привязанные к задкам фургонов.
Позади нас догорал тарновый лагерь. Бараки, сараи и мастерские, хижины и склады, арсеналы и купальни, кухни и столовые, рабские бараки и павильоны, всё было предано огню. В лесу осталась только большая проплешина с почерневшими развалинами, над которыми кружился серый пепел. Но налетят ветры, пройдут дожди, наступит зима с её льдом и снегом, а за ней природу пробудит зелёная весна. И через два или три года настойчивый, терпеливый лес восстановит и спрячет то, что оставили здесь после себя люди.
Признаюсь, я был рад оставить тарновый лагерь, точно так же как и все остальные. Кое-кто, борясь с распутицей, даже затянул песню. Порой колёса фургонов тонули грязи по самые оси, а тарларионы меньшего размера по животы. В таких местах ямы приходилось заваливать брёвнами и досками.