— Сколько тебе лет, Кориолис?
— Двадцать пять.
— Ты выглядишь моложе.
— Физически?
— Физически через полгода тебе исполнится тридцать. Ветер любит женщин. Он помогает им созревать. Ты знаешь что-то кроме промывки золота?
— Ну вот, он разозлился на тебя!
— Я «знаю что-то» — это ты о чем?
— Чему ты научилась в своей деревне, например, о ветре?
— Куче уловок... Как поставить сетки одну за другой, чтобы лучше фильтровали. Как распознать урожайный ветер... Ну, вещи вроде этого.
— Ты слыхала, что существует девять форм ветра?
— Да, еще бы…
— Ты знаешь, куда мы идем?
— Да, в Предельные Верховья.
— Ты знаешь, зачем?
— Чтобы найти источник ветра.
Караколь коротко хихикает, затем снова прислушивается. Его бойкие глаза не сходят с Кориолис, которая неприметно съеживается. Зефирин ласкает лицо, трава под ногами свежа и радует глаз. Не знаю, почему я сейчас так резок и так серьезен.
— Что важнее всего, по-твоему: найти источник ветра или узнать все девять форм?
— Понятия не имею.
— Важнее для тебя, отвечай лично от себя.
— Найти источник. Если его найти, все наши желания исполнятся. Окажемся в раю, на всех деревьях будет полно фруктов, животные вокруг отъевшиеся и кроткие, и тогда можно будет освободить мир, поймать, быть может, ветер, сложить его в мешки и меха, приручить его!
Кориолис это нарочно говорит. В то же время, в глубине души, она в это верит. Я тоже, чуть-чуть. Иными вечерами так и вовсе.
— Это тебе Караколь таких нелепиц наговорил??
— Я ей ничего подобного не говорил, мой господин! Просто острит эта проказница, что попало городит и дразнится! Дорогой мэтр, никогда дурь вам не ляпнет… трубадур!
— А для меня — мне хотелось бы узнать девятую, высшую форму ветра. Пусть умереть потом, но узнав. Первоисток похож на начало рек: найдя его, всегда разочаровываешься! Ветер идет из земли, исходит, как лава из вулканов. Когда мы закупорим отверстие — если это вообще возможно, — что у нас будет за мир? Мир без ветра? Мертвящая, удушающая тишь.
— Выпустим немного зефирина! Убежищные будут счастливы, начнут растить урожай в чистом поле, без стен или рвов, на ровном месте! Дома можно будет строить какой только пожелаешь формы, с окнами на все стороны, а не как крепости, ффюить!
— Ты и вправду ребенок...
Она снова обернулась красоткой-простушкой. Конечно, ребячливой, но ей это шло. Невинность. Я понял, что не хочу, чтобы она уходила, в смысле — из орды. Что-то в ней было для нас жизненно важным, хотя я не знал что, но жизненно важным — да, я это чувствовал. Общительность, свежесть, симпатия — она что-то привносила свое, подобно мягкости Аой, теплоте Каллироэ, заботливости Альме, элегантности Ороши. Женственное начало, которое струилось от нее в каждом жесте, в каждом брошенном ею слове, и оно заключалось не только в желании, которое она возбуждала, но в чем же сверх того — тогда в любви, да, нет? В ее задоре?
Ω Попался раз один мудак, который пришел, чтобы докопаться до меня посреди равнины. «Пашшалиста, — говорил,— пашшалиста!» Хотел помощи. Ему было двенадцать или десять, плюс-минус, гладкая рожа откормленного убежищного — типичная, невыносимая. Он нудил: «Мой папа там под балкой, я не могу поднять без вас», — и тянул меня за рукав. Я не собирался спорить с куском жира. Я снял нагрудник, затем майку под ним и сунул его носом себе в плечо, в татуировку горса со словом «Голгот» внизу и цифрой 9. Он проникся. Не гербом: моими ранами. Рубленое мясо, шея в гнойниках, омерзительно. Он сменил свои фокусы, теперь он хныкал. Девчонка, дурачок убежищный. Держит задницу по ветру, чтобы не запачкать куртку. Я сделал ему подсечку. «Брысь с дороги! Сдулся отсюда!» Он опять затянул о своем отце, «минутное дело», «жив ли он еще». В конце концов пришлось пойти. Правда. Клянусь. Просто чтобы поглядеть, как он медленно околевает. Как я бы хотел видеть своего отца. Околевающим.