Он странно всмотрелся в меня своими желтыми глазами. Я протянул руку, и он ее пожал. Он собрался уходить, и из моей глотки сама собой вылетела фраза:
— Значит, Гончие существуют...
С улыбкой фавна он снова смерил меня взглядом и сказал:
— Гончих не существует, Строкнис. Существует только Погоня.
— Кто ее отряжает? Кто ей руководит?
— Страх. Ваш собственный страх.
Быть может, потому, что бессознательно я надеялся немного его задержать, но вероятнее — из неистребимого любопытства, я бросил:
— Какая у вас школа боя?
— Подвижность.
— А ранг?
— Молния.
— К вам, значит, не притронешься...
— Теоретически — да.
VI
Если так хочешь — я его достал...
) Он уже запрыгнул в свою колесницу, и я не могу толком сказать, парус это был или винт, воздушный змей, летательный аппарат? Он во мгновение ока отрегулировал набор маленьких треугольных парусов, заработал обеими ногами на педалях, спускал храповики и блокировал пропеллеры... Его аппарат подпрыгивал, взлетал вертикально, делал подряд несколько зигзагов, за ними пробежки, подвигаясь в сторону воздушного шара, выписывая на траве арабеску столь непредсказуемую, что она могла сойти за подпись — да в некотором роде ею и была.
∫ Не присоседиться ли (втихаря) было мне к какому-нибудь небольшому костерку, которые как бы (то тут, то там) прорывали тьму над прерией? Я, пьяненький, витал среди облакунов, меня всего одолел ностальгический ларкоз. Что же меня вело (кроме бегства от тела Кориолис, которое на моих глазах завалилось с моряком)? Голос Караколя. Он прихватил меня в один присест, я поискал и нашел его (маленький костерок, по сторонам которого они сидели, скрестив ноги, с энергичного вида человеком, загорелым и бородатым). По их взглядам я почувствовал, что моему присутствию не особо рады. Тем не менее, они пустили меня, не прерывая разговора, тон которого (для Караколя необычно серьезный, если не озабоченный) сразу заинтриговал меня:
— Тебя любили и тобой восхищались, этим сегодня могут похвастаться немногие сказители. Ты переходил с корабля на корабль, маленький Караколь, из поселка в дворец, ты впитывал и поднимался выше, ты шагал по диагонали, ты питался женщинами и праздниками, пейзажами... Повсюду сеньеры звали тебя, и ты никогда не отказывал. И вот в один прекрасный день ты пересекаешься с Ордой, спрыгиваешь с корабля и исчезаешь. И вот ты ордынец уже... как уже долго?
— Пять лет.
— И ты планируешь остаться с ними?
— Я бы пошел с ними, если ветер пожелает, до края земли.
— Почему?
Караколь ответил не сразу. Он обернулся ко мне и молча испытующе оглядел:
— Ларко, коль скоро ветер занес тебя в эту бухту, где тебя не ждали, я приму тебя. Знай, что перед тобой старейший из моих друзей-фреолов — Лердоан, философ. Этот разговор коснется сторон моей жизни, которые неизвестны всей орде — и должны остаться неизвестны. Готов ли ты прикоснуться к ним и чувствуешь ли, что сможешь о них не заикнуться?
— Думаю, да.
— Клянешься ли хранить в секрете безумные вещи, которые вот-вот услышишь?
— Клянусь облакунами.
— В твоем возрасте линять только...
Философ вслед за Караколем тщательно меня оглядел. Наконец он кивнул, чтобы (это я так расценил) дать знать нашему трубадуру, что он и в самом деле может говорить. Караколь нарвал несколько пригоршней травы и бросил их в огонь. (Они шипят.) Все в его, обычно таком непостоянном, поведении свидетельствовало о том, что он этой беседе придавал решающее значение:
— Долгое время моя жизнь, как и твоя, Лердоан, подчинялась потребности в движении. Ничего не было для меня дороже путешествий, потому что они потенциально обладали могуществом: били струей нового, нетронутыми девушками, неизведанным. Предлагали мне не просто людскую вселенную: Многообразие! Годами я упивался разнообразием. Затем постепенно я почувствовал, что моя свежесть восприятия иссякает. Конечно, кое-какие из встреч пусть нечасто, но живо затрагивали меня. Но в остальном, и в интиме тоже, те чувства, что били из меня и так долго — скажем так — составляли мой шарм, атрофировались. И в глубине души я упрашивал тех, с кем сталкивался, восхищаться мной, в то время как сам я, пассивный, выжидающий, словно пушах[27], поделка судьбы, — я потерял даже тягу к разнообразию. Я все так же безусловно оставался кочевником; вот они напоказ, доказательства, — на моем арлекинском свитере. У меня всегда на языке была какая-нибудь история, утащенная из ближайшей деревни. Но по внутренним ощущениям — я больше не странствовал. Я повторялся. Вместо того, чтобы скитаться, я набирал избыток. Я стал подобен бурдюку, ожидающему наполнения и готовому опорожниться перед первым сеньером!