Крепко собранная «Mitsubishi», устойчивая и надежная, повиновалась Т., как хорошо наезженная лошадь. Он прирожденный водитель, смотрит вперед, твердо держит руль. Ускоряется, когда кто-то впереди маячит, ему обычно уступают дорогу, он неустрашим и решителен. Поэтому до места, где бы оно ни находилось, мы доезжаем легко. Даже непременные дорожные работы нам не помеха. Замедляемся на какое-то время, соблюдаем повышенную осторожность — и, миновав желтую разметку, вырвавшись на волю — ускоряемся мгновенно. 200 километров в час — запросто. Гладкие панели звукоизоляции на обеих сторонах трассы, за ними леса, поля, просторы. Но не всегда панели — часто леса и поля.
Германия очень похожа на Россию, я уже поняла, что у двух стран гораздо больше общего, чем раньше мне казалось. И ландшафты сходные — вольные леса, раскидистые деревья, все сорта перемешаны, простор. И люди такие же. Ну почти. Любят настаивать на своем, повинуются только из-под палки, им необходима сильная рука, тогда уважают.
Легенда, будто любят закон и порядок. На словах любят, на самом деле — нет. Рвутся нарушать при любой возможности. И с юмором относятся к своим недостаткам, во всяком случае, недостатки можно обсуждать вслух.
В машине звучит музыка, CD, это Трансцендентные этюды Листа, играет Дмитрий Вележев, молодое дарование из Питера. Как он играет «Мазепу» — никто не сможет повторить. Филигранная точность «руколомных» пассажей, он сохраняет бешеный скачущий ритм без нарочитых замедлений, будто бы подчеркивающих значительность мелодии, как делают почти все пианисты.
В сети я видела его фотографию, всегда одну и ту же почему-то. Этот же кадр — на обложке CD: длинные курчавящиеся волосы, огромные в смоль черные глаза отведены чуть в сторону — «а он глядит в пространство», да. В плечах нервная ломкость, он напоминает и Шопена, и Листа одновременно, хотя, говоря строго, ни на одного из них не похож.
В то же самое время я читаю, книга у меня на коленях, долго читать невозможно, нет ни одной проходной фразы, хочется запоминать, я записываю. Я уже, наверное, переписала почти всю книгу, что не успеваю выписать — подчеркиваю. Пруст — наслаждение, а наслаждение — особая работа. На одной волне с Прустом я могу находиться только минут сорок пять подряд, потом мне нужен перерыв, я возвращаюсь к жизни, оглядываюсь по сторонам, как человек, вернувшийся из другого времени, из другой страны, и эту страну мне не хочется ругать. Но и долго в ней задерживаться опасно. Это зазеркалье, там все иначе, вывернуто наизнанку.
Пруст дробит, разлагает персонажей на молекулы, рассматривает пристально каждую частичку, ничто не ускользает от его взгляда. Вначале завораживает, потом необходимо вынырнуть, в нем тонешь. Характеры людей так типичны, я будто знаю прототипов, мысль, что люди вовсе не меняются от перемены времени и места, мне мешает.
Мы рассматриваем друг друга, видя слабости и недостатки, выхватывая смешные детали, я пристально изучаю других, те в это же самое время так же придирчиво, непременно иронично рассматривают меня, мы одинаково смешны и несовершенны, комплименты большей частью фальшивы, их произносят разве что из вежливости, никто никого не любит. Хотя ничего нового в них нет, но прустовские молекулы достоверны, наблюдения убийственно точны, холодная констатация всеобщего лицемерия удручает. Хочется запереться в комнате, как Пруст и поступил, в конце концов. По причине астмы, как считается, но случайного ведь ничего нет, дробящаяся колкая реальность настолько измотала его, что боль душевная стала причиной болезни телесной. На самом деле он все о жизни понял, со всеми перезнакомился и видеть никого больше не хотел. Только писать. Переписывая абзацы, шлифуя фразы до блеска, режущего глаза.
Блокада из туч плыла за нами, преследовала, внедрялась в сознание зрительным фоном пути. Серое тяжелое месиво клубилось за окнами, не просто серое — светлое, дымное, многослойная растяжка оттенков. Я старалась смотреть вперед, на змеящуюся полосу дороги, машина заглатывала ее, убегающая разлинованная ширь позади, а по бокам нависал рыхлый дымный пудинг из туч. Но вдруг, в облачных прорезях дымного пудинга, показались яркие дерзкие лучи, будто изящная бриллиантовая перчатка выпросталась из рукава и на некоторое время поманила в другую, сияющую красками, жизнь.
Солнечными зайчиками, нацеленно и метко направленными, лучи ударили по лицу, заставили зажмуриться. Так неожиданно и ярко, что я даже темные очки нащупала в бардачке и надела, закрывшись от резкого света, будто из физиотерапевтического прибора бьющего, получалось как процедура, что доктор прописал.