Семенов пошел вниз, одной рукой скользя по отполированным до зеркально-теплого блеска деревянным перилам. На этот раз шагал по середине мягкой ковровой дорожке (нашествие спецназа, видимо, спугнуло девичью любовь). В коридорах, к его удивлению, было много людей. Те помещения, которые ещё сорок минут назад немо спали за прикрытыми дверьми, сейчас кишели народом. И странно, он на пути сюда был почти уверен в полной оголённости сего вертепа, а сейчас публика, хоть и выглядела помятой (что естесственно, ибо одна единица измерения удовольствий равна физическим затратам по разгрузке вагона, например, картошки или угля), но в отношении одежды была в рамках приличий.
Несмотря на его вежливую отстраненность, все эти снующие вокруг и у баров поправляющиеся стационарно люди принимали Семенова за своего. Одна очень симпатичная худенькая девушка с болтающимися концами развязанного стилизованного галстучка на ходу пожалела Семенова.
- Бедненький! - ласково сказал она, заметив ссадины и уже начинающие пламенеть синяки. - Бедняжка! Кто тебя так? Такие нехорошие!..
Сочувствующая девушка запустила ручку в ближайшую дверь и, откуда-то из воздуха извлекла бокал с живой водой (шампанским), коим здесь все возвращались к жизни. Этим бокалом волоокая дева попыталась, словно из клювика птенца, напоить Семенова, но тот ловко ускользнул и продолжил свой путь.
- А жаль! - донеслось из-за спины.
Больше прямых контактов не было. Девушка с розовым узором на щеке отпечаток грубой тканевой текстуры - спросила его, где тут можно сделать пись-пись, он неопределенно махнул за спину, и вскоре ему вообще стало казаться, что вокруг него витает в воздухе атмосфера братско-сестринской приязни, доверительно-нежного товарищества, атмосфера, которую он, словно лодка ряску, сплошь покровающую озерную гладь воды с виду нерасторжимо плотным слоем, раздвигал, не замечая.
И слава Богу!
Вышел на крыльцо. Уже совсем рассвело, небо было задумчиво и хмуро, в воздухе растворена вода и, хоть дождя не чувствовалось, лицо, руки и шея тут же стали влажными. Однако дышалось легко, было приятно проветрить легкие от распыленной по коридорам марихуаны, и он пожалел, что по идеологическим соображениям отказался от бескорыстно предложенного бокала с шампанским. Но не возвращаться же? - подумал он.
Крыльцо двумя плиссированными крыльями стекало во двор, где на невысоких постаментах стояли два почти одинаковых бронзовых Ленина добродушная насмешка победителей над ещё живыми, но бессильными побежденными); скульптуры, как два пионера, бодро символизировали готовность к энергичной борьбе и, что смешнее всего, не вызывали нужного отклика. Машины, словно толстые разноцветные моржи заполнявшие двор, ожили, как и их хозяева внутри дома; моторы разогревались, спеша наполнить немного очистившийся за ночь воздух привычным смогом.
Жизнь продолжалась, так перетак!
Семенов спустился по правому крылу (без намека на политические аналогии) и подошел к фонтану, разноцветные брызги которого само собой умерли с приходом утра. Так зима умирает с приходом весны без участия могущественного вмешательства человека - просто и естесственно растворяясь во всем окружающем. Однако покрытые черным пластиковым кожухом маленькие прожекторы ещё изливали каждый свой цвет, но уже как бы про себя, не расчитывая овладеть вниманием масс. Было тихо, все кончилось, откуда-то изнутри поднималась сонливая волна, и предвкушение близкого отдыха радовало. Проходящий мимо низенький, но чрезвычайно широкий мужчина, строгая черная упаковка которого немедленно относила его к разряду обслуги, - шофер? телохранитель? - на ходу сорвал мокрый цветок с обрамляющей фонтан клумбы и пошел дальше, нюхая бутон на ходу. Семенов вдруг почувствовал такую безмерную усталость, что на мгновение захотелось рухнуть, растечься на сером асфальте, расслабив натруженное тело, и тут же, как прояснение, сродни двухгодичной давности воспоминанию об Италии, возникла рядом Лиза скорее как ощущение, чем реальный образ... да, фрагменты... Милые завитушки у розового уха, бархатная нежность косящего на поцелуй глаза, тонкий изгиб шеи - как и об Италии, мысль о ней никак не вязалась с тем сумасшедшим бедламом, что вихрился вокруг, и всю ночь... Он достал сигарету и, качая в раздумье головой, закурил.
- Ну ты чего? - возник рядом бодрый и довольный Быков. - Чему улыбаешься? А правда здорово мы сегодня с ними со всеми!.. Сейчас бы дернуть ещё по паре стаканов, да отключиться! Как ты?
- Мы и так уже порядочно нагрузились. Пожалуй с меня довольно.
- Ну и ладно. Это я так предложил, на всякий случай.
Он похлопал себя по карманам.
- Сигареты куда-то делись. Кончились, наверное. Дай-ка мне твоих.
Взял пачку, открыл - вслед за щелчком пальца сигарета взлетела и, извернувшись в воздухе, фильтром приклеилась к губам.
- Видал? - спросил, прикурив. - Мы в Чечне, помню, тренировались. Там разные такие штучки захватывали... в перерывах.
Он с хрустом потянулся, скрывая сигарету в кулаке - вновь усилился невидимый дождик. Оглянулся, выхватив взглядом детали эвакуации. До утра здесь большей частью сумел остаться безумный бомонд, распыляющий силы и энергию концентрированно и щедро, в отличие от людей серьезных и систематичных, лимузины которых уже убрались, конечно, в положенный по расписанию срок. Хлынул холодный ветер. Семенов отвернулся, поднимая воротник плаща. Он почувствовал быструю дрожь вдоль спины - озноб усталости. Становилось холодно. Сигарета едва тлела, потрескивая, когда на тлеющий кончик попадали капли дождя. Напротив него в раскрытой передней дверце микроавтобуса сидел и жевал бутерброд мужчина лет сорока. Он запивал бутерброд чем-то горячим из стакана, скорее всего, кофем, если судить по цвету напитка. Не обращая никакого внимания ни на суету вокруг, ни на суету в салоне своей машины, он рассеянно поглядывал сквозь снующую вокруг публику, но на сомом деле был всецело поглощен своим завтраком. Он так осторожно и с таким нескрываемым наслаждением откусывал бутерброд, так шумно и со вкусом запивал темным, дымящимся в холодном воздухе утра напитком, что Семенов тоже почувствовал голод. Но не это, не это!.. Наблюдать за человеком, для которого вся сиюминутная сладость мира заключалась в этом бутерброде и стакане кофе, а не во всем том вертепе, в котором сейчас пребывали все окружающие, (и казалось только что - весь мир) - неправда, неправда! - было удивительно приятно. Быков, проследив за его взглядом, вдруг издал какой-то возглас и быстро направился к этому водителю. Тот его тоже узнал. Последовал обмен рукопожатий, лица расплылись в улыбках, слышалось бессмысленное, ... Ну как?.. А ты?.. Ну как же, помню... Да что ты!.. - состоялась встреча давних знакомых. Быков оглянулся, махнул рукой Семенову, тот подошел. Знакомство. Петро. Петр Ефимович. Давний сослуживец. Хорватия, пули, друзья...
- И давно ты уволился? Давно здесь водилой?
- Нет, недавно, год с небольшим.
Петр Ефимович обернулся, достал литровый термос, стаканы, пакет с бутербродами и без уговоров, но так, что отказаться было нельзя, предлагал:
- Берите, берите.
Быков и Петр Ефимович продолжали рейд в прошлое: а помнишь?.. Семенов же, сосредоточенно откусывая бутерброд, стал жевать, запивая кофем. И то, что он только что наблюдал со стороны, усиленное воображением ощутил сам. Мясная свежесть ветчины, темная сладкая теплота кофе!.. И вдруг он почувствовал нежность мира, сладостную связь между миром, собой и той простотой всего сущего, что обычно не видишь и не ценишь, потребляя как данность. Через этот кофе, и этот бутерброд он вдруг ясно осознал, что вся та смерть, вся мрачная подлая грязь, которой он вынужден, захлебываясь, дышать все последние годы, не является сутью всего и стоит лишь взглянуть под другим углом (как на восточных стереооткрытках, где японская красавица, в зависимости от поворота её лика, то подмигивает тебе, то, широко раскрыв развратные глазки, молчаливо поощряет...) - видишь, что существует и то, к чему безотчетно стремился в юношеских мечтах: любовь, дружба, честность, покой, правда... словом, всё, заключенное в самом понятии счастья, которое сейчас, тут же, немедленно, выразилось такими вещами, как лимонный, облитый по краю багрянцем кленовый лист, клин лазурной синевы в мгновенном облачном просвете, горевшие бескорыстнейшей радостью глаза двух давних знакомцев и, конечно же, бутерброд с кофе, только что благополучно потребленные... И Семенов в это мгновенние понял, что хищный клубок страстей, мертвых и раненых тел, пуль, бритвенных лезвий и прочих атрибутов нынешнего бытия, лишь мишура, скрывающая улыбку мерцающей радости, чарующего волнения, подарка, не оцененного им. Подставив лицо мелким каплям дождя (кислотного, конечно, в Москве дождь уже давно стал кислотным), он думал, что теперь все изменится, прочь весь этот мрак, грязь, трупы, кислую капусту...