— Этот человек, — Пепеляев кивнул на Мурзина, — он вам, слава богу, известен, будет вести дознание.
Купцы молчали, плохо понимая, почему из арестанта, чуланного сидельца, Мурзин внезапно превратился в следователя, почему генерал с ним заодно. Это было похоже на провокацию, и купцы настороженно молчали, выжидая, что будет дальше, поглядывая на Мурзина, который рассматривал зубоврачебное кресло, потом несколько раз крутанул винт подголовника.
— Все его распоряжения должны исполняться беспрекословно, как мои собственные. — Пепеляев уже овладел собой, голос звучал спокойно, глухо, чуть глуше, может быть, чем вчера, и только паузы между словами, жесткие, как металлические прокладки, свидетельствовали о сдерживаемой ярости — легкий звон повисал в воздухе, когда сказанное слово, обрываясь, наталкивалось на такую паузу.
— Этот мерзавец? — не выдержал наконец Фонштейн. — Он же нас грабил!
— Господа, нас нарочно хотят унизить! — догадался Каменский. — Вы издеваетесь над нами?
— А вы надо мной? — ледяным тоном спросил Пепеляев.
— У вас эсеровские замашки, — отважно заявил Грибушин. — Экспроприации, контрибуции… Мы будем жаловаться в Омск.
— Это я уже слыхал. И тоже повторю: никто из вас не выйдет отсюда до тех пор, пока не будет возвращен перстень.
— Дайте нам бумагу и чернила! — крикнул Каменский. — Сейчас мы составим петицию!
— Я не подпишусь, — быстро сказал Фонштейн.
— Я тоже, — поддержал его Калмыков.
— И я, — просипел Сыкулев-младший. — Пущай те подписывают, у кого рыльце в пуху.
Каменский оторопел:
— Вы что, спятили? Вы на что намекаете?
— Коли не брал, так и сиди смирно. Пущай ищут.
Наблюдая за Мурзиным, Грибушин неожиданно передумал:
— Правда что, пускай поищут, — он заговорщицки подхватил под локоть Ольгу Васильевну. — А мы с вами, душенька, полюбуемся, как это у них получится. Не каждый день такие спектакли.
— Кто-то же его взял, — рассудила она, кокетливо поглядывая то на Грибушина, то на Пепеляева.
Пепеляев уже не слушал. Сопровождаемый Шамардиным, он направился к двери, но Мурзин заступил им дорогу:
— Минуточку… Ведь капитан тоже был здесь, когда кольцо исчезло?
— Я не отлучался ни на секунду! — похвалился Шамардин.
— Значит, и вы должны остаться. Подозрение ложится на всех.
Шамардин, пораженный таким оборотом дела, вопросительно уставился на генерала, ища поддержки, надеясь прочесть в его глазах возмущение, участие и даже, если повезет, молчаливое дозволение смазать по сусалам этому вконец охамевшему арестанту, но ничего подобного прочесть не удалось.
— Останься, — равнодушно сказал ему Пепеляев и вышел в коридор.
Там ждал поручик Валетко — ухи из калмыковского осетра он в лазарете отведал, а на койку так и не лег. Пепеляев распорядился немедленно доставить сюда из тюрьмы тех четверых, о ком говорил Мурзин. Не велики птицы, в любом случае стоят перстня ценой в тридцать три тысячи рублей. И тем хуже для Мурзина, если найти не сумеет. Как тогда посмотрит в глаза людям, которые от его имени получили надежду на жизнь? А это будет им объявлено сразу, сейчас же, как приведут, решил Пепеляев, и никакого садизма тут нет, все по справедливости За надежду тоже надо платить, а с шестнадцатого года цены на этот товар сильно поднялись.
Валетко удалялся по коридору особой адъютантской походкой, одинаковой и в комендатуре, и на поле боя со стороны могло показаться, что он идет медленно, хотя Валетко шел быстро Пепеляев смотрел ему вслед, в голове щелкало шестнадцатый год, шестнадцатый год Будто колесо рулетки прокручивалось и замирало всякий раз на одной цифре Время развала, надвигающейся катастрофы и поражений на фронтах, но теперь приходилось равняться на этот год, как на грудь правофлангового, хотя грудь тощая, цыплячья.
В приемной дожидались посетители, дежурный офицер уже рассортировал их по трем категориям, как накануне предусмотрел сам Пепеляев прежде всего дела военные, затем личные и в последнюю очередь общественные Эти потому относились к третьей категории, что были пока трухой, переливанием из пустого в порожнее, ничего не значили Общество еще не осознало себя при новом порядке, и личные дела были важнее через них обыватели скорее уразумеют происшедшие перемены.
Пепеляев прошел в свой кабинет, начался прием.
Бывший жандармский ротмистр Микрюков, ныне — начальник дивизионной контрразведки, пришел посоветоваться относительно постановки сыска в городе, но тем не менее принят был первым. По виду это было общественное дело, а по сути — военное, потому что время военное, и на оплату агентов Пепеляев решил выделить Микрюкову часть денег из наложенной на купцов контрибуции. Начальник вокзальной охраны просил увеличить число постов, определенных караульным расписанием; четыре офицера, принятые по очереди, уроженцы Пермской губернии, ходатайствовали о предоставлении им отпуска в родные места, причем один из них, прапорщик Гашев, юлил, пытался прикрыть личную нужду общественной — без него якобы в Нытвенском заводе не сможет утвердиться демократия. Троим Пепеляев просто отказал, а Гашеву чтобы неповадно было, приказал прямо из комендатуры отправляться на гауптвахту.