«Что?»
«Запись, транслируемая прямо в мозг. Простые виды нейрофуги не требуют какого-то сверхсложного оборудования и не слишком опасны, но всегда есть риск нарваться на запись, прямо стимулирующую центры удовольствия. Да и без того нейрофуга довольно быстро вызывает привыкание. Быстрее и сильнее, чем даже виртуальные игры. Потому её и запретили».
«Про абстракт-шоу ты так ничего и не сказал».
«Потому что это — не массовый вид творчества. Массовость либо элитарность — ещё одна разделительная черта, которую можно провести между разными видами искусства. Кому в эпоху стереодрамы нужен классический театр кукол? И кто в наше время ценит, например, поэзию? Слишком абстрактно, слишком сложно для большинства. А ведь оплачивает счета именно большинство. Может быть, это грустно, но неизбежно».
«Но ведь старое всё равно не умирает!»
«Смотря что понимать под смертью. Если бы при мне был доступ к статистическим…»
— Внимание! — сказал, оборачиваясь, Ойгель. — С этого момента и до конца концерта — ни звука лишнего! Иначе мне будет безмерно стыдно перед Эсмаиром.
Сарина кивнула. А Ойгель обвёл внимательным взглядом всех троих гостей, кивнул и открыл дверь. Тоже деревянную, с простой деревянной (даже не металлической!) задвижкой. Рон подумал, что это неспроста. Может быть, столь последовательный архаизм — следствие каких-то технических требований?
Увы, спросить было уже нельзя.
За дверью было темно. Не так, чтобы полностью, но после неплохо освещённого коридора, на вкус Рона, несколько слишком. Почти ощупью он пробрался по какому-то длинному пандусу с поручнями, так же, ощупью, нашёл сиденье и умостился в нём — локоть к локтю рядом с Сариной. Впрочем, вскоре зрение перестроилось, и во тьме проступили контуры окружающего.
Он сам, юная аристократка и генерал в отставке сидели в чём-то вроде перевёрнутой половинки двустворчатой раковины. Внутри этой раковины стояло четыре ряда низеньких сидений, а на условном острие, обращённом вперёд, сгорбилась над каким-то громоздким устройством облитая тёмным трико фигура. Пока Рон разглядывал фигуру в трико, её обладатель не глядя протянул руку, положив её на отдельно торчащий выступ, и вся раковина (операторская чаша, вспомнил Рон) плавно опустилась метра на полтора вниз. Впрочем, зрители, сидящие в зале и дружно устремившие взгляды на сцену, не обратили на эту эволюцию ни малейшего внимания.
Сцену?
Поглядев вперёд, Рон был разочарован. Находившаяся за оркестровой ямой, где в полном беззвучии настраивали свои инструменты примерно двадцать или двадцать пять музыкантов, сцена не поражала. Скромные размеры, полное отсутствие декораций… фактически посмотреть не на что. Во всяком случае, до начала концерта. Другое дело — сам зал.
Балконы начисто отсутствовали. Ложи — то же самое. Но пространство использовалось эффективно, потому что партер выгибался примерно такой же раковиной, как операторская чаша. Только изгиб был гораздо сильнее, да и размеры… в общем, получалась уже не раковина, а нечто вроде половины изогнутого конуса. Стены и потолок зала также имели своеобразное, но красивое закругление — видимо, в соответствии с требованиями акустики. Если здесь используются чисто акустические инструменты, подумал Рон, то без таких архитектурных вывертов хорошего сильного звука не получить. Зал ведь не маленький, тысячи на две сидячих мест, не меньше…
Тут свет, без того очень слабый, погас совсем. Не особенно плавно: секунды полторы — и вот уже кругом полная тьма, хоть глаз коли. Тьма и тишина. Мягкая, словно кошачья лапа с втянутыми когтями, словно бархат, словно затаённое дыхание.
Тишина…
Звук.
Не особенно продолжительный, не чрезмерно громкий, но мощный. Да, именно мощный. Словно все струнные, все духовые и все ударные в оркестровой яме заговорили одновременно, произнося некое Слово на языке, не предназначенном для человеческого языка и горла. Высокие и низкие, мягкие и грубые, ровные и вибрирующие тона слились в этом Слове, как сливаются во вселенной свет и тьма, сила и слабость, движение и покой.